Поэзия -2

• 

Подробности

Категория: Александр Раткевич

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 1990

 

НЕБЕСНЫЙ ХОЛСТ

 

Небесный холст, что звёздами украшен,

мне стал не притягателен, а страшен.

 

Бывало, я ночами любовался,

как он сияньем серебра переливался.

 

Как сквозь его таинственное тело

комета прозорливая летела.

 

И в этой ткани, звёздной и нетленной,

мне слышалось дыхание Вселенной…

 

Теперь не то. И я на холст небесный

смотрю в растерянности бессловесной.

 

Я знаю, за его заветной красотою

таится смерть прозрачной пеленою.

 

Там, в глубине, где звёздные скопленья

свершают без конца столпотворенья,

 

где сердце галактической спирали,

сжимаясь, расширяется едва ли,

 

там, в пелене безмолвной и незрячей,

там, в глубине, холодной и горячей,

 

сокрыта тайна, как в яйце игла,

что вечность тоже чахнет, как зола.

 

НАД  КАЗАНТИПОМ

 

Розовый восход над Казантипом,

озарив азовский небосклон,

проявил цветным дагерротипом

солнца позолоченный лимон.

 

Чаек острокрылых самолёты

режут резко облаков клубки,

вдруг в азарте утренней охоты

падая на рыбьи косяки.

 

Гладь морская вздрогнет осторожно

и утихнет в пламени зари,

чтобы снова сладко и роскошно

задремать снаружи и внутри.

 

Горизонт расплещется дугою,

небо с морем воедино слив,

и уйдёт за окоём волною,

словно затухающий мотив.

 

В воздухе античностью лучистой,

как  погибших эпосов фрагмент,

растворён прозрачно и душисто

ладан древних мифов и легенд.

 

На предгорье, на дороге бурой

оседает дымки пелена…

Неужели это перед бурей?

Перед бурей эта тишина.

 

ПОЭТ?..

 

Россия-мать, рождавшая поэтов

сквозь грохот войн, сквозь перемирий тишь,

своих властителей предательство изведав,

куда идёшь, кого ещё родишь?

 

Неужто ты талант свой разбазаришь,

и лишь бездарность ждёт нас впереди,

и неужели ты нам больше не подаришь

поэта с пламенем в груди?

 

Вопросам этим не даны ответы.

И, не скрывая на лице восторг,

живут изгоями теперь твои поэты,

своей душе устраивая торг.

 

Они торгуют, словно на базаре,

призваньем, словом, совестью, строкой,

они друг друга, как в хмельном угаре,

убить готовы собственной рукой.

 

Ужель поэта больше не сжигает

любовь к отчизне? – Он решил,

что это чувство откровенно унижает

того, кто славу полюбил.

 

Да, он теперь среди торговцев модных

со смаком ставит авторства клеймо –

куда ему о болях всенародных,

когда свои болячки как бельмо.

 

Россия-мать, единственная в мире,

чьи драгоценны дочки и сыны,

как жаль, что в этом грязном и кровавом пире,

твои поэты стали нам смешны.

 

В стихах, в поэмах гладких и нарядных,

в трагикомедиях, в которых всё мертво,

в столпотвореньях баррикадных

все их пророчества не стоят ничего.

 

И кто теперь пророк? И кто же знает,

куда ведёт нас путь, что новой властью спет?..

Печаль, как дым, мои глаза съедает –

поэт в России больше не поэт.

 

ОБЫВАТЕЛЬ

 

Теперь, когда вся жизнь – кипенье,

когда комфорт и роскошь нам

вдруг заменили дух и храм,

мы стали плохо замечать

небес взволнованных печать,

и звёзд ночных сердцебиенье.

 

Нам некогда глаза поднять,

чтобы почувствовать тот пир

пространств, гармонии и длин,

какими полон этот мир;

чтобы однажды осознать

всю филигрань его глубин.

 

Для нас теперь важнее быт,

уюта колыбельный плеск,

как будто счастье в том, что блеск

зажиточности и богатства,

тем самым заменяя братство,

а совесть в это время спит.

 

А где решительная вера 

в себя как детища Вселенной,

в других как память о нетленной 

попытке вырваться из тьмы?

Куда же так рванулисьмы

и где безумствованья мера?

 

Но мера нам не указатель,

у нас здоровый аппетит, 

который мигом победит

всё здравомыслие в душе,

чтоб окончательно уже

в нас воплотился обыватель.

 

МОЙ СОВРЕМЕННИК

 

О, мой современник, сплавленный

из гения и недоучки,

не ты ль, болтовнёй отравленный,

целуешь варварству ручки.

 

Не ты ль, прияв вдохновение, –

а может быть, это вывих –

срываешь в одно мгновение

героев, вчера любимых.

 

Не ты ль над верой бездожденной

склонялся, мир удивляя, –

сегодня, как новорожденный,

орёшь, её проклиная.

 

Не ты ли искал спасения

в добре, надежде, отчизне

от вечного раздвоения

отмеченной дрожью жизни.

 

И вот ты в огне смятения,

как обворованный вором, –

в тебе недоучка гения

выклевал, словно ворон.

 

 

МОЛЧАНЬЕ

 

Порой мне кажется, что я тебя люблю,

и чую: мгла в лицо мне веет,

и ночь становится подобна фитилю,

что не горит, а только тлеет.

 

Но воск слезою не стекает на ладонь

и каплей не звенит горячей,

чтоб линию любви бесчувствию вдогонь

обжечь симпатией незрячей.

 

И пламя прячется меж пальцев, как фантом,

и,  как змея со жгучим ядом,

сползает медленно к артерии, потом

в неё вонзаясь смертным взглядом..

 

Но боли нет как нет. По телу брызжет ночь;

и ненасытимая дрёма

сквозь невменяемость пытается помочь

мне избежать любви синдрома.

 

А мгла по-прежнему спокойна и чиста,

не разгорается, не тлеет,

и, словно с белого холодного листа,

в моё лицо молчаньем веет.

 

* * *

Раздетая женщина – не для глаз,

тем более, не для рук.

И если тебе нагота как раз,

то прелесть – пустейший звук.

 

Куда же от женщины голой деться?..

Всё запросто в жизни этой:

умей, ненаглядная, так одеться,

чтобы казаться раздетой.

 

СОНЕТЫ №2

 

№2

 

Над здравым смыслом пелена запрета.

Девица-ночь испугана, как лань,

и прячется под мышкою поэта.

 

Собрав осколки солнечного света, 

я высыпаю их на неба ткань,

окантовав катренами сонета.

 

И ночь сладка, и чёрен шоколад,

и за окном следят за нами рыбы,

когда я пью твоих сосков изгибы,

и ты движением змеиным невпопад

 

из рук моих выскальзываешь в сад

фривольных слов, хулы и млечной глыбы,

что заживляют раны и ушибы,

как будто время потекло назад.

 

№32

 

Ты больше мне нравишься, если пьяна,

и в спальню владычицей входишь,

и злишься, когда меня там не находишь,

а если находишь, то, пыла полна,

срываешь одежду с меня, и волна

таких ощущений мой дух накрывает,

что он раскаляется и не скрывает,

как сущность его и светла, и темна.

 

Но это прелюдия… После ухода

стихии, срывавшей и двери с петель,

ты снова, как после разгула погода,

привычно уймёшься, поправишь постель,

уляжешься молча и тихо, как мышь,

к стене отвернёшься и вдруг захрапишь.

 

№48 

 

Плюй на неё и говори, что падаль она,

руки её испещрены мужскою плотью,

губы вином изгажены, в глаза щепотью

жажда животной страсти острой болью видна.

 

Раны словами ей, как лезвием сатана,

на сердце наноси, чтобы её ломотью

жизнь никогда не прятали в веру Господью,

будто бы этой жизнью вскормлены письмена.

 

Видно, что так и будет. И знаю, что из окна

многое искажается до или после сна

в возгласе у-лю-лю…

 

Это давно размерено, выгнуто, как змея.

Я не Христос, за которым тысячи шли, но я

всё же тебя люблю.

 

№ 114

 

Ты шлюха, Муза, ежели дерёшь

за ночь с тобою свыше всякой меры,

как обожаемые греками гетеры,

поэтов чтившие ни в грош.

 

И что с того, что ты скрываешь дрожь,

когда тебя оргазм сверх всякой меры

испепеляет так, что ни одной гетеры

в сравнение не подберёшь.

 

И разве ты от многих понесёшь

плоды ночные к пиршеству дневному?

Ну, может, разложившиеся сплошь,

останки, уподобленные гному?

 

Ах, Муза, Муза, что за канитель

за вдохновением ходить в бордель.

 

№125

 

Признайся, что любить опасно.

Во-первых, вдруг не любит он

и рассуждает безучастно

о сути женских панталон;

а во-вторых, какой резон

себя растрачивать напрасно,

когда, вполне возможно, он

женат, да и жена прекрасна;

и в-третьих, странная заботка,

поубавляющая прыть,

он с захмелевшею гурьбой

смеяться будет над тобой…

 

Вот почему, моя красотка,

и ты боишься полюбить.

 

№130

 

Привыкни женщину измором брать,

когда она примерно двадцать пять,

а может, тридцать раз одно и то же

долдонит «нет», что аж мороз по коже.

 

Но твердолобым тоже быть не гоже:

когда она тебя хлестнёт по роже,

исчезни робко с глаз её, чтоб дать

остынуть ей от гнева, и опять

 

на место возвращайся, чтобы снова

богатого и яркого улова

в излучине подкормленной искать.

 

Тогда ей станет горестно и больно,

и вырвется из сердца мысль невольно:

«Мы так похожи на скрипучую кровать».

 

№53

 

Мне сорок пять. Обыкновенно.

Моя улыбка примелькалась.

Передо мною расплескалась,

как лужа, серость вдохновенно.

 

«Промолвить если откровенно,

то я по жизни удивлялась,

привычка эта и осталась

меня ласкать самозабвенно:

 

как всё в поэте ненормально».

Мне сорок пять, и я формально

в ладу с такой формулировкой,

 

но с изменённою концовкой:

поэт – вот это натурально,

всё остальное – ненормально.