Проза (рассказы)

Проза (рассказы)

 

          МОНОЛОГ ПЕДИКЮРШИ

 

У педикюрши Ниночки
Австрийские ботиночки,
Английский шарф,
Система «
Sharp»
И прочие дела.
Она скоблит мне пяточку,
Я кину ей десяточку,
И за массажем
Мне расскажет,
Как она жила…

                                                Катя Яровая

 

Как обаятельны (для тех, кто понимает)
Все наши глупости и мелкие злодейства…

Булат Окуджава

 

Здравствуйте, Танечка! Раздевайтесь, не сопротивляйтесь. Подождите, сейчас я с этой старухой быстро разделаюсь. Спрашиваете, как дела? Ну, какие в Америке могут быть дела? Вот в Рашке были дела! Стоял в очереди за бананами, давали по два килограмма, а ты взял четыре – это дело! Туфли чехословацкие лакированные купила, только десять рублей переплатила – это дело! Апельсины без очереди взял, мясо с черного хода вынес – вот это все дела! А здесь что? Никаких дел. Скука.

Ирочка, привет! На стрижку к Тони пришла? Я тебе сейчас голову помою, а то Сандра уже домой ушла. Да как жизнь? Жисть – держись, упадешь – не подымут. Танечка, берите пока конфетку, чтоб в  ротике было нескучно. Ира, ты что?! Крыша у тебя поехала? Чаевые она мне дает! Еще чего выдумала. Столько  мне услуг сделала!

В Одессе у нас в парикмахерской большими буквами на стене было написано: «Позор тем, кто дает! Позор тем, кто берет!» А начальница наша – ну  чисто комсомолка. А я ротатая, мне все по барабану, я к ней приставала, чтоб вывеску эту снять, а то срам один. А она мне: «Ты тут нам, Фаина, устроишь вырванные годы!» А нам что эти чаевые? Копейки! Мы там деньги делали – покупали, продавали. Клиентура у нас была богатая, большие дела крутились.

Вот ювелир у меня был в Одессе хороший. Я покупала обручальные кольца – у меня девочки были знакомые в магазине для новобрачных – несла ему, и он такие кольца делал, такие серьги – с рубинами, с другими камнями – таких нигде не найдешь. Надену я серьги, кольцо, накрашусь, наведу марафет и иду к ювелирному магазину к открытию. А там уже очередь стоит, ждут, что выбросят. Я к началу очереди подойду и как бы невзначай: «А что сегодня привезут? Что слышно?» А сама так волосы поправляю, воротник. Они все: «Ой, женщина, какое у вас кольцо красивое! Какие сережки! Продайте, а? Вы здесь живете, вы себе еще достанете, а мы специально приехали, неизвестно еще, что сегодня выкинут». А я: «Да нет, не могу, это такой дорогой гарнитур! Другой такой нигде не найдете». Ну, поломаюсь, цену понабиваю, а потом говорю: «Ну ладно уж, за хорошую цену уступлю». Деньги в карман – дело в шляпе. Вот так и крутились. Весело было жить.

У меня же квартира была шикарная, дачу снимала на Фонтане. Курортники приезжали, я оденусь, иду вся такая из себя – я-тебе-дам! Я же не крестьянка какая-нибудь. Европа! Вот мне здесь все говорят: «Зачем же ты приехала, если ты там так хорошо жила?» – «Да, – говорю, – нет ума – считай калека». Вот как клиентки наши, старухи эти – волос мало, а мозгов еще меньше.

А по воскресеньям в три часа утра к дому подходило такси. Я брала большой мешок, фонарик, надевала парик, и мы с девочками ехали на толчок. Мы шли по рядам, светили фонариком и покупали сапоги, купальники – всё. А утром продавали на двадцать-тридцать рублей дороже. Я брала только свой размер: если спросят – купила для себя, не подходит, принесла продавать. Лифчик покупала себе на пять размеров больше – специально, чтоб деньги складывать.

Один раз забрали в милицию. Начинают допрашивать, а я время тяну – ведь если узнают, где муж  работает, что будет?! А тут два часа, у них пересменка. Мой милиционер сдает меня молодому: «Вот, закончишь тут со спекулянткой». А я смотрю на них – все они там пьют, тоже каждый смотрит, где урвать, я вынимаю десятку и говорю этому молодому: «Слушай, давай-ка, парень, ты меня не видел, не знаешь, покажи-ка, где тут у вас черный ход». Он как увидел десятку, аж затрясся. Пошел, незаметно вывел меня к задней двери, ну я и утекла. И обратно на базар.

Да, я тогда все могла достать. В школе у Жоры меня выбрали в родительский комитет. И перед праздниками посылали узнать, чего учительница хочет. А она то сервиз хочет, то сережки золотые, то черта в ступе. Деньги собираем, я достаю. Но многие родители были недовольны: «Фаина, не все же могут так делать, как вы. Нам это дорого». А потом приехала одна, жена военного, и все это прекратила. «Фаи-и-ина, – так она мне говорит, – вы же не выглядите как идио-о-отка! Это же недопусти-и-имо!» – «Ну, если вы сможете это прекратить, я буду только рада». А училка эта привыкла, что я ей приношу все бесплатно. Ну, мне это надоело, да и Жора скоро уже в другой класс должен был переходить, и один раз я ей сказала, прямо в глаз: «Вы слыхали? Фраера не родются, фраера находятся. У нас есть большой Привоз, пойдите и все себе купите. Или давайте деньги вперед». А она любила, чтобы вперед товар видеть. А потом скажет: «Ой, у меня при себе денег нет, я завтра отдам». Так завтраками  и будет кормить. Ира, до свидания! Видишь, какая ты красивая стала! И была красивая!

Куда вы в отпуск едете, Танечка? Мы тоже в прошлом году на острова ездили. Все включено. Чисто, конечно, и еда вкусная, но там ведь делать совсем нечего. Только утро начинается, а я уже вечера жду. Что я, пришла на пляж – так мне скучно! И солнце такое, так и жарит. Ну, я пошла в бассейн, там деревья, тень, никого нет, а полотенца все разложили, места заняли. Я смотрю, лежит дорогое полотенце, Валентино-шмалентино, значит, думаю, наши, из Рашки. Показать, что они за 50-60 долларов полотенце купить могут. Я взяла, полотенце скинула и легла. Потом пришла одна – и правда, из наших – рот открыла. Так как она его открыла, так она его и закрыла. Всё! Так вы, как поедете, с утра места у бассейна занимайте – полотенце там бросьте, книжку, что-нибудь.

Хорошо было отдыхать в Румынии. Там такое лечение! Только с едой плохо было. Но нас предупредили, мы взяли с собой сухой колбасы, шпроты. Там ведь на море, на воздухе не аппетит, а само летит. Кормили нас этой ихней кашей, мамалыгой. Семке нравилось. А потом придем на пляж, я сижу, как королева, кушаю шпроты прямо из банки. А другие смотрят – им завидно. Хотели оттуда в Одессу съездить, но не получилось, только в прошлом году наконец съездили.

Лису себе из Рашки привезла. Сема говорит: «Зачем она тебе?» А я: «Хочу и все!» – «Куда ты ее будешь носить?» – «А хоть и не буду носить! Ты хотел иметь молодую красивую жену, вот и плати!» Мы были на круизе, так когда обратно из Одессы на корабле отплывали, нас так трясли на таможне! Одна говорит: «Мы хотим вам сделать личный досмотр». Ну, я, конечно, раскрыла рот: «Да что там досматривать? Вот, все видно в этих ваших мешках дырявых!» А нам родственники чего-то там в авоськи положили по мелочи. А они все шуруют. «Да можете вы сказать, что вы там ищете?» – ору. А она мне: «Мы землю ищем». – «Какую землю?! Вы что, офонарели?» А она мне – дескать, многие приезжают за родной землей, накопают и в мешочке увозят. Твою мать!! Сколько буду жить, никогда такого не услышу. Землю они искали! А Сема потом говорит: «А все-таки они дернули банку черной икры». Родная земля, чтоб они провалились!

Мой отец был прекрасный малер, его вся Одесса знала. Если у него бывала калымная работа (например, рублей триста), мне всегда 10-15 рублей перепадало. Было нас четверо детей, но он всегда почему-то меня выделял, может быть, потому что я такая же отмороженная, как и он. Он говорил: «Если не хочешь быть нищей, нужно быть аферисткой». Тогда же еще не знали, что в Америку уедем. «Хочешь жить, умей вертеться». А я все на ус мотала. Мне еще пятнадцати не было, я уже знала: не подмажешь – не поедешь. Папа меня часто с собой брал. Если клиенту скажет: пятьсот рублей, то все. Четыреста пятьдесят, даже четыреста девяносто – нет. Такой у него вкус был! Приходили все на его работу смотреть. А он так встанет, руки на груди сложит и молчит, любуется своей работой. Мне папа говорил: «Главное, знай себе цену. Будешь знать себе цену – все будут знать тебе цену. Как себя поставишь, так все и пойдет».

Вот Зиночка, моя подружка еще со школы. Когда она замуж выходила, свекровь очень ее не хотела, потому что она не из богатой семьи. Как будто в Одессе все мультимиллионеры! Они все равно поженились, потому что парень очень ее любил. Свекровь знать ее не желала, они комнату где-то снимали. А когда у Зины дочка родилась, свекровь стала их звать к себе жить. Очень ей внучку хотелось, а от старшего сына внук был. Квартира была большая, Зина с мужем переехали. Свекровь со старшей невесткой сразу забыли, что только что волосы на голове друг другу рвали, объединились и стали над Зиной издеваться. Поедят все, гору грязной посуды оставят и ее заставляют мыть, все свои грязные тряпки несут ей стирать. В общем, как Золушка она у них жила. Каждый день плакала, а слово сказать боялась.

Раз прихожу я к ней, а у нее вид – на море и обратно. Привела меня на кухню и показывает – все  завалено кастрюлями, горшками, сковородками грязными, посуда навалена – это они ей все помыть оставили. Я ей говорю: «Слушай меня. Если ты хочешь, чтоб они тебя уважали, знаешь, что ты должна сделать? Ты должна им эти кастрюли на головы надеть!» Она перепугалась: «Они же меня убьют!» – «Не убьют. У тебя другого выхода нет. Хочешь жить как человек – делай как я скажу. Я сейчас выйду, пока они меня не увидели, а как они войдут, ты им все это на головы и надень». Ну, зашли они, рот на нее раскрыли, а она свекрови казанок из-под жаркого на голову надела. А невестке – сковороду. Да еще взяла половник и стала по сковородке бить. А я стою под окном и хлопаю, как в театре – мне же все через окно видно. Так они такой крик подняли – весь двор сбежался. И мужья из комнат повыскакивали, стали в кухню ломиться. А я ей сказала: «Ты дверь закрой на крючок, чтоб никто не мог войти». Она так и сделала. Ну, взломали мужики дверь в конце концов, ворвались – и не знают, или им смеяться или что. У свекрови по лицу соус мясной течет, у невестки – масло подгорелое, голосят обе. А на Зиночку сердиться тоже не могут: они ведь все знали, что она ангел, это я знала, что она идиотка. Понимают, что, видно, достали они ее. И что вы думаете? Они ей потом задницу целовали!

Мы когда в Нью-Йорк приехали, тут уже жила моя подруга Муся. Так она за меня хозяину своему говорила. Звонит он мне по телефону. А у меня такой английский – с ним только на Брайтон. Я не знаю, что там он мне говорил, но я знаю, что я ему говорила. Когда он услышал, сколько я хочу, он стал смеяться. А я Жору всегда просила вторую линию держать, я ведь не понимаю, так чтоб он мне потом объяснил. Сказал, чтобы я пришла. Прихожу. На мне весь наряд – десять долларов, но выглядит все хорошо. Брюки малиновые за колено, вот такой каблук, волосы кудрявые до плеч, жгучая брюнетка, так выглядела – я-тебе-дам! И так себя преподнесла, он мне сразу сказал: «Я вас беру».

Сначала он взял меня на три дня в неделю, а уже через неделю сказал: «Я тебя хочу на пять дней в неделю». Конечно, я работаю быстро – пока Муся с одним клиентом возится, я троих делаю. И все довольны были. Ко мне подруга моя, Регина, все время на педикюр приходила, я ей бесплатно делала. Один раз она мне звонит, говорит: «Я в субботу на бармицву иду, так мне к тебе некогда приезжать, пойду тут рядом к корейцам». А потом она мне звонит и плачет: «Фаина, они мне пятку порезали, я не могу ходить – наверное, инфекцию занесли. Пришлось ехать в эмедженси». Мне ее жалко, но я смеюсь: «Регина, ты поц (извините за грубость). Так ты за свои деньги имела педикюр, попала в больницу и не пошла на бармицву! Я тебе больше ничего делать не буду».

Я Регину давно не видела, все по телефону, а тут договорились встретиться. Увидела я ее и обомлела: ей американский доктор такое лицо сделал – ну красота, как в кино! Ей за шестьдесят, она старше меня, а теперь выглядит на сорок, не больше. Он немного сделал: с боков поднял, шею подтянул – о, там такая шея! – глаза подправил. Сидим мы в ресторане, я очки надела и ее рассматриваю. Она говорит: «У тебя что, крыша поехала?В следующий раз я паранджу надену, чтобы ты на меня так не смотрела». А я вижу, как все на нее внимание обращают. И правда, лицо такое – как будто светится.

У меня тут все на работе спрашивают: «Что тебе муж подарил на Валентайн Дэй?» Я говорю: «Он мне никогда подарков не дарит, я подарки сама себе покупаю». Они не верят, думают, что я такая примадонна, вся засыпана подарками. Когда мы поженились, Сема на Восьмое марта купил мне в подарок блузку. Это был страх неописуемый, такая темная, как это полотенце. Говорит, ему продавщица сказала, что это цвет морской волны. Я говорю ему – там морем и не пахло. «Ты помнишь, где ты ее купил?» – «В Пассаже». – «Чек у тебя сохранился?» – «Да». Взяла я чек, пошла и сдала эту блузку. А Семке сказала: «Ты мне подарков больше не покупай. Раз не умеешь, лучше я сама себе куплю». Он это хорошо усвоил. Деньги-то все равно из одного кармана. И мальчикам своим тоже говорю: «Я из всех подарков признаю только зелень». Ну, они студенты хорошие, только спрашивают: сколько? Мне это нравится – они спрашивают, сколько мне дать! «Чем больше, – смеюсь, – тем лучше».

Недавно Тони с Сабиной нас всех на свадьбу своей дочки пригласили. Я так оделась, так себя преподнесла – как будто я дочь графа Потоцкого. Oни все за мной ходили. Во-первых, костюм, мне его из Франции привезли. Черный, на юбке ниже колена нашита лиса в пять рядов, вот такой вырез фигурный, и я одела бриллиантовое колье вместо пёрлов, тоже фигурное, и кольцо. Это сет, гарнитур – шестнадцать тысяч стоило! И лису свою одела. Они все упали! Так что я им на всякий случай показала, кто я такая, если они раньше не знали. Сандра беременная, так ей все приносили, что одеть. А я ей принесла белый пиджак такой длинный, красивый – у меня все вещи красивые. Она надела – и в этом и пошла. Сабина говорит: «И как это ты угадала, что ей принести?» А я бы их всех могла красиво одеть. А так, как эта Джин пришла одетая, я бы ее на свою свадьбу не пустила. И Сема сказал – не пустил бы.

Джин такая противная, старается клиентов моих перетащить к другой маникюрше. Сегодня моя клиентка у ней делала стрижку, так она ей говорит: «Фаина занята, ты садись к Эшли». Ну так я ей сказала, что она блядь. У меня разговор короткий. Только я ей по-итальянски сказала, так мягче звучит, нас Сабина научила. И она поняла, теперь подлизывается. Я же ей не буду объяснять, чтобы она думала, что мне эти два доллара чаевых так нужны. Да гори они огнем! Я умнее их. Я им сказала – то, что вы сейчас узнали, я давно забыла. Им еще двадцать лет надо прожить, чтобы узнать то, что я знаю.

Надоели мне эти старухи с их вонючими ногами. Зимой они уезжают, где теплее – во Флáриду, летом тоже куда-то уезжают от жары, я уж не знаю куда. Денег у них полно. А мне что, пришли – скажу спасибо, не пришли – спасибо два раза. Мне это чисто по барабану. Я не думаю, я вообще стараюсь не думать. Вот освободится тут какое-нибудь помещение рядом, я кафе открою. Будут у меня пельмени, борщ, пирожки. Американцы? Пойдут как миленькие. Ведь тот русский ресторан я знаю, почему закрылся: у них грязно было, и еду они не сами готовили, а возили с Брайтона. Американцы же не дураки! А для русских у них цены слишком высокие были.

Тут как-то пошли мы с Леней в один русский ресторан, он еще кого-то пригласил – на шару любой пойдет! Ресторанчик такой малюпусенький. Принесли они нам селедку с картошкой – ладно, ничего. Заказала я мясо – баранину. Приносят шашлык. Ну, это был просто дизастер, есть невозможно. Так невкусно, и сырой внутри. Я вообще сырое мясо не ем. Позвала официанта, говорю ему: «Это что такое? Унесите обратно». Заказала вареники с картошкой. Обычно ведь как – сметану приносят отдельно. А тут они налили сверху эту сметану, наверное, чтобы не было видно, как их там мало, вареников этих. Ну, как-то я поела. А потом вышли мы, я Лене говорю: «Ты пойди за машиной, а я вернусь, я там, кажется, очки потеряла». Но пошла я, конечно, не за очками. Я иду к владелице и говорю: «Если вы держите ресторан, то вы должны готовить нормальную еду, чтобы ее есть было можно. Конечно, если вы тут деньги отмываете, так это неважно, но тогда не дерите такие цены. Мой вам совет – пошлите своего повара поучиться на Брайтон Бич». Так они на меня так посмотрели, с головы до ног так и смерили. Выхожу, Леня спрашивает: «Ну что ты так долго? Нашла очки?»Одни аферисты кругом! И американцы не хуже наших, так натянут – будь здоров! Так я уж предпочитаю к русским ходить, пусть лучше свои натягивают, чем чужие.

Однажды, давно уже, была я в Сан-Франциско на свадьбе. Столько там было красивых русских мальчиков! Я у подруги спрашиваю: «А где же девочки?» Она мне говорит: «Да они же все гомосеки!» Потом выпили, стали танцевать. Ну, сначала ничего незаметно, на еврейских свадьбах мужчины и так отдельно танцуют, а потом смотрю – мать моя! – разобрались по парам, обжимаются по углам. Я такого никогда не видела. И так мне страшно стало – а вдруг Леню моего сманят? Ему тогда шестнадцать лет было, он уже с девочкой встречался. Вернулась я в Нью-Йорк и говорю ему: «Леня, тебе Любочка нравится?» – «Да». – «А ты с ней спишь?» – «Нет». – «А почему?» Он так удивился. Говорит: «Мне ее некуда привести». – «В чем дело? – говорю. – Приводи ее сюда!» Ну, он и привел. Я Лене сказала: «Со всеми не переспишь, но к этому нужно стремиться». Это ему так понравилось! Ну, а теперь – хо-хо! Ничего говорить не надо.

Потом я работала у одного голубого в салоне. Он хорошо ко мне относился. Стрижет бесподобно. Я к нему не хожу только потому, что он с меня денег не возьмет, а я так не хочу. Он у меня педикюр, маникюр делал, потом бикини стал делать. И дружки его стали ко мне ходить. Волосы с тела удаляли. Я их чистила, как курей! Волосы с груди сниму, да еще и массаж сделаю. Так они с ума сходили от восторга! Голубые же. Мальчики они не бедные, хорошие типы мне оставляли. Другие девочки в салоне брезговали, а мне это чисто по барабану: мне деньги были нужны, у меня мальчики в школе учились. И как учились! Такие оба способные. Жора – тот тихий, а у Лени язык подвешен, как лопата, он если 95% за тест получит, уже недоволен, и все с учителями спорит! Даже если 100% – и то бывал недоволен, требовал, чтобы с плюсом. И всегда добивался своего. Ну чисто отмороженный! Один раз приходит и просит у меня пять долларов, говорит: потом отдам. «Зачем тебе?» – «А я с учителем математики поспорил, что быстрей его задачку решу». На следующий день в классе положил он свою пятерку, рядом учитель свою положил, и какая-то девочка села деньги караулить, пока они решают. Ребята заранее задачку выбрали, и стали Леня с учителем решать. И Леня быстрей решил! Приносит мне десять долларов: «Я выиграл». – «Ну, выиграл – молодец, пойди купи себе что-нибудь».

Они у меня такие грамотные все, аж противно. Газеты читают, как придут, так с Семкой начинают за политику говорить. Меня стыдят: «А ты почему новости не смотришь?» – «Зачем? – говорю. – Все равно я им ничем помочь не могу». – «И тебе не стыдно?» – «Мне? Стыдно? Обижаете! И что это вы тут мне партсобрание устраиваете?» Леня спрашивает: «А что такое партсобрание?» – «Пусть тебе отец объяснит, он в комсомоле был ». А Семка: «Но в партии же не был!» – «Какая разница, – говорю. – Партсобрание – это когда всех впускают и никого не выпускают». А сама я и в комсомоле не была. Когда в девятом классе нас стали принимать, меня классная уговаривала – ты, мол, должна. А я говорю – ничего я никому не должна. Я уже тогда это твердо усвоила. «Но так ведь жить нельзя!» – «Можно, поверьте мне, Софья Борисовна. А собрания ихние меня не интересуют». – «Что же тебя интересует?» – «Пойти на толчок, за рубль купить, за три продать – вот это меня интересует». Она чуть не трохнулась: «Ты, Фаина, смотри никому это не говори, с тобой никто дружить на будет». – «Не будут – так я переживу этот цорес!» – «Ш-ш-ш! Нельзя в школе такие слова говорить!»

Когда мы сюда ехали, Леня маленький был, четыре года, и ему все хочется – мороженое там, шоколад. А я говорю: «Мы в капиталистической стране, тут все должны деньги зарабатывать». А он у меня умел ушами двигать – и вверх-вниз, и взад-вперед, и вращать. У Жоры не было такого таланта. И вот мы на пляж придем, я ему волосы кудрявые уберу в косички, чтоб уши было видно, и говорю: «Ну, иди, покажи им цирк. К русским не подходи, только к итальянцам». Так он мне целый мешок мелочи приносил! И тогда мы идем на качели, на карусели, лимонад ему покупаю, конфеты. Так он до сих пор мне говорит: «Я все помню, как ты меня на преступление толкала, посылала ушами шевелить на пляже!» – «Какое же это преступление? У тебя же талант! Ты им цирк показывал, а за цирк надо платить». А что? За бесплатно папа маму не целует!

В Италии я Семку на работу устроила. Он работал сорок восемь часов в сутки. Днем в ателье, вечером дома. Он с собой швейную машинку привез. Наши же эмигранты все себе покупают, и кому ушить нужно, кому подкоротить. Я Семе говорю: «Ты только работай, а я буду цены назначать. Здесь же капитализм, с твоим мягким характером тебя все обманывать будут». Клиентов я ему легко находила. Когда приходили, смотрела: если одеты так себе, то одна цена, а если приходит такая вся из себя – я-тебе-дам! – то цена, конечно, выше. Ну, они, конечно, в крик: «Грабители! Три мили!! Ну, две еще куда не шло!» – «За две, – говорю, – идите к итальянцам. Они вам такую цену назначат, мало не покажется». Ну и куда им деваться: итальянцы-то с них двенадцать-четырнадцать миль возьмут, а тут три. У наших, конечно, денег мало, им каждая миля деньги. Семе вроде неудобно, так я ему говорю: «Будешь даром работать, не буду при свете спать. А будешь деньги зарабатывать, то и при свете посплю». Так они там все Семку любили: «Ах, такой милый человек! А жена у него – ну просто грабительница!»

Одна у меня была знакомая, русская, муж у нее еврей. Так он первый в Америку уехал, а ее с ребенком оставил. Думал, наверное, что в Америке себе получше найдет. Ну, никого он не нашел и ее вызвал. Mы с ней вместе эмиграцию проходили. Она себе в Италии и любовника завела. Так и надо! Я ей сказала: он в сторону – и ты в сторону. Раз приехали мы с ней в Риме на Круглый рынок. Там же так все дешево было: куры там, мясо, я знаю? – двадцать копеек. Двадцать копеек, а я еще торгуюсь, она же торговаться не умеет. Ну, ходим мы так часа два, я ей все байки рассказываю. В паузах одесский мат вставляю, а иначе же никакого удовольствия! Если видим русских, потише говорим. Потом остановились, а за нами стоит какая-то пожилая пара. И вдруг этот мужчина мне говорит: «Вы, конечно, из Одессы. Это ясно, тут и объяснять ничего не надо. Вот мы с женой уже два часа за вами ходим, слушаем. Вы так хорошо говорите!» Ну, я ему, конечно, выдала – это ж надо, без предупреждения ходили подслушивали! Потом мы с ним подружились. Они визы в Австралию ждали. Пока ждали, он всюду за мной ходил – и на пляж, и на пятачок, где по вечерам все русские собирались, записывал что-то в блокнотик. Я ему сказала – тут полно одесситов, идите их слушайте. А он говорит – нет, это все не то. Я не спросила, кто он по профессии – какое мне дело!

Так вы какой лак хотите? Давайте вот этот, красивый цвет, и на руках хорошо смотрится. Подождите, не размажьте! Давайте я вам еще поспрею, чтоб быстрее высохло. Это ваше пальто? Надевайте, я вам уже пуговицы застегну, чтобы вы лак не содрали. Спасибо, Танечка! Когда вы хотите снова прийти? В среду? Конечно, можно! У нас все можно, даже то, что нельзя. Так я вас тогда на три часа забукаю!

 

2003 г.

 

Опубликовано в журнале «СловоWord» № 42, США, 2004 г.

 

 

ЕСЛИ Б НЕ РЕЙТУЗЫ

Рассказ в рассказе

 

Новый русский на горе раздраженно отдавал кому-то распоряжения по мобильнику. Красиво жить не запретишь – покричал так на кого-то с альпийской вершины, оттолкнулся и поехал. А на другом конце какое-нибудь чмо в Москве или Омске будет бегать, высунув язык, чтобы угодить боссу. Вообще здесь красота, и русских полно, как во всех стоящих местах. Когда вчера Ксения отстала на склоне и на развилке крикнула: «Саша, как ехать к подъемнику?», надеясь, что он услышит, какой-то мужичок в красном обернулся и показал ей палкой: «Вон туда и направо». А когда после ланча Саша захотел ее сфотографировать на фоне гряды гор и она встала у каменной ограды на краю обрыва, высокий мужчина поднялся от ближнего столика и поставил на ограду недалеко от нее тарелку с бифштексом и жареным картофелем, озадачив Ксению, и на тарелку тут же села одна из летавших вокруг ворон и стала жадно есть мясо, вызвав поощрительные возгласы от столика, конечно же, по-русски. Кто же еще станет кормить ворон, когда табличка на стене ресторана запрещает кормление птиц, да не хлебными крошками, а поставив им порцию серьезной еды! Ксении стало весело.

Сначала она позировала Саше на фоне красавца Маттерхорна, потом увековечила его на этом же фоне. Говорят, это самый фотографируемый природный объект в мире, и не удивительно. Потом Сашка затащил ее на какой-то склон, она с него еле спустилась. Ксения катается осторожно, не ищет приключений, и крутизна ее пугает. Она любит ездить по карте, он – куда глаза глядят. Один раз покатил в сторону Италии, она вовремя успела прочитать надписи на указателе и не повернула за ним, а то пришлось бы пешком вверх чапать, как Саше, когда он сообразил, что не туда уехал. Из-за этого опоздали на последнюю обратную гондолу. Можно было бы и так, на своих двоих скатиться, но внизу склоны узкие и льдистые, пусть там черт ногу ломает, а ее увольте. К счастью, оказалось, что через полчаса вниз шла еще одна гондола, для обслуги, и они смогли спуститься на ней.

Сегодня Ксения вернулась с катания рано, понежилась в ванне в отеле и пошла гулять. Вот симпатичное кафе с швейцарскими сладостями и печеностями, со столиками на залитой солнцем открытой террасе. Вечером в ресторане гостиницы большой обед – китайское фондю, так что наедаться ни к чему, а перекусить надо. Ксения заказала яблочный штрудель с ванильным соусом и глювайн – горячее сладкое вино с пряностями. Соус ничего особенного, похож на гоголь-моголь, а глювайн наполняет сладостью и теплом все тело, голова начинает кружиться – не от вина, а от счастья. Потому что ведь это счастье – солнце, снег, горы, альпийский городок, перерезанный надвое шумной рекой, она, все еще молодая и красивая, ощущающая приятную усталость в мышцах после катания и крылатую легкость в ногах, как всегда после пудовых лыжных ботинок, а среди мелких фигурок на одном из склонов Сашка, ее муж, сумасшедший лыжник. Он будет кататься до упора, а потом вернется, сходит в сауну и в бассейн – без нее, она боится простудиться, и они пойдут куда-нибудь вместе.   

Вдоль реки расположены маленькие отели, многие с ресторанами на первом этаже. На низкой проволочной изгороди стоят торчком надетые кем-то две перчатки, как будто огромные, набитые поролоном слепки рук. Почему-то вспоминается французский фильм «Под песком» – муж ушел купаться и исчез, только вещи остались лежать на пляже. Тело не могут найти, и жена не верит, что он утонул. Может, просто ушел, ничего не сказав? Режиссер все время намекает, почему это могло бы произойти. Они жили рядом, но не вместе. Это видно зрителям, и муж это понимал, а она нет. Она просто такая, какая есть. В конце концов тело нашли, но она все равно не хочет верить – ей легче жить, защищаясь фантомом от нового вместе, которого добивается новый любовник, потому что рядом его не могло бы устроить. А ведь многие живут так всю жизнь – одни потому, что оба равнодушны и заняты собой, а брак дает определенные удобства. Или ребенок их держит. Или не хотят признавать, что совершили ошибку, женившись, или боятся остаться в полном одиночестве. Жалко тех, кого только это и связывает друг с другом.

Улицы постепенно заполняются возвращающимися с катания лыжниками с лыжами на плечах, неуклюже переваливающимися с пятки на носок в своих тяжелых ботинках. Некоторые мужчины несут по две пары лыж – свои и партнерши, а другие женщины сами тащат свои лыжи. Интересно, можно ли по тому, кто несет лыжи, судить об отношениях  этих пар – кто из них вместе, а кто просто рядом? Несет мужчина лыжи потому, что внимателен, или потому, что подкаблучник?

Ксения возвращается в отель, надевает купальный халат и садится с книжкой на балконе, подставив солнцу голые ноги. Что значит высота – вокруг снег, но на солнце так тепло, что можно загорать. Хорошо! Солнце скользит потихоньку к склону, противоположному Маттерхорну, напоминающему огромного зверя, вскинувшего голову, освещает его грудь с застрявшим в складках снегом. Становится прохладно. В номере она включает телевизор – надо же, у них есть русский канал, РТР Планета. Где же Сашка? Шесть часов, уже темнеет. Ксения звонит ему по мобильному, но ответа нет. Может быть, он на таком склоне, где связь плохая. Полседьмого. Даже если он спустился с обслугой, как вчера, или своим ходом, уже давно должен был прийти. Скорей всего укатил в Италию, специально или по ошибке, и застрял, не успев на последний подъемник, чтобы вернуться на швейцарскую сторону. Саша с первого дня мечтал спуститься в Червинию, покататься там, поесть ланч и итальянское мороженое, посмотреть на Маттерхорн с той стороны, где его называют Червином, и вернуться обратно. Но почему он не позвонил? Мобильник разрядился, так есть телефоны-автоматы, а кроме того, если уж застрял, должен же он пойти в какую-нибудь гостиницу переночевать – обратной дороги нет, все заблудившиеся и опоздавшие остаются там до утра – и мог бы позвонить оттуда. Она позвонила ему на трубку, оставила мессидж. Он не ответил и не перезвонил. Ксения решила выдержать характер и больше не звонить. Но время шло, и она стала звонить все чаще и чаще. С одной стороны, бессмысленность этих попыток была очевидна, а с другой... Вдруг он упал, лежит без сознания в лесу или на склоне, и она позвонит как раз в тот момент, когда он придет в себя. Или знакомые звуки куплетов тореадора заставят его очнуться и позвонить. Семь часов... Что-то тут не так, надо пойти заявить менеджеру.

Белокурая Инге успокаивает Ксению: случаи, когда люди пропадают, крайне редки, а вот в Италии, бывает, остаются. Но все всегда звонят к этому времени. Если бы она знала, что Сашка – не все! Небось, радуется, что дорвался до Италии, сидит где-нибудь, пьет пиво или мороженое ест, и совершенно не думает, что кто-то может волноваться. Пусть себе теряется, пьет, ест, но надо же сначала позвонить! Через полчаса Инге уже не успокаивает Ксению и звонит, куда положено звонить в таких случаях. «За двадцать лет, что я здесь работаю, первый раз мне приходится объявлять тревогу». Александра нет среди поломавшихся сегодня, и ничего не было замечено и доложено, что помогло бы узнать, что с ним. Подходит девушка из бара: по телевизору показывают, что сегодня в Зермате пропали муж с женой. Пошли бродить по целине на снегоступах и не вернулись. Подозревают, что они провалились в расселину, их мобильные не отвечают. Может, и Сашка лежит так где-нибудь в расселине и замерзает? Надо звонить, звонить ему постоянно, может быть, звонок разбудит его, и он что-нибудь придумает, выберется. А если он сломал ногу? Инге снова звонит в кризисный центр. Про Александра по-прежнему ничего неизвестно, а на поиски пропавшей пары уже посылали вертолет, но их не нашли. Предполагают, что они погибли, завтра продолжат искать тела. Ксения интересуется, можно ли вызвать вертолет на поиски Саши. Инге пишет название службы и номер телефона – Ксения может позвонить туда, если захочет. Стоить все это будет немалых денег. Что же лучше? Вызвать и начать поиски сразу? Но что они найдут в темноте? Ждать до утра? А если до утра он замерзнет или истечет кровью и умрет? Что обычно делают в таких случаях? Но такого случая Инге и барменша не припомнят. Они переживают вместе с Ксенией. «Если с вашим мужем все в порядке, с него шампанское. Задал нам тут всем работы! – говорит Инге. – А вообще, я удивляюсь вашей выдержке. Другая на вашем месте уже билась бы в истерике, самой бы впору скорую вызывать. Я тут навидалась разных нервных жен за двадцать лет». Что она знает, эта славная швейцарская немка? Если б не рейтузы, если б не те рейтузы, связанные за одну ночь много лет назад и сделавшие ее виртуозом вязания, вертолет бы уже летел, и Сашку, если он жив, паршивец, ждал бы назавтра солидный счет. А у Ксении благодаря тому случаю есть закалка. В глубине души она верит в Сашкину счастливую звезду, которая сбережет его, и знает его ничем не объяснимое... Что? Безответственность? Бесчувственность? Неспособность к состраданию? Непрактичность? Привычка к жизни, обращенной вовнутрь? Инфантильность? Черт его знает, что это такое – наверно, все вместе. Она вспоминает старую историю, и это помогает сдерживать нарастающую панику.

 

Наверное, сейчас многие молодые мамы не умеют вязать. А зачем? Все можно купить. Если дорого, купишь на распродаже. Но в 80-е годы в России невязавшая женщина была такой же редкостью, как и женщина без единой пломбы во рту. Ксения была как раз такой женщиной. Она не только не вязала, но и пломб не имела, чем повергала в священный ужас впечатлительных зубных врачих. Когда беременной она пришла провериться к зубному, врач ахнула и позвала работавших в том же кабинете коллег заглянуть ей в рот. А спустя несколько лет на медосмотре в НИИ, где Ксения работала, приглашенная дантистка так возбудилась, проверяя ее зубы, что вышла в коридор и позвала людей из очереди, чтобы те разделили ее профессиональный восторг. «Вы только посмотрите, какие зубы! Здоровые, красивые. Как это вы их сохранили? Никогда не видела, чтобы в тридцать лет у женщины не было ни одного плохого зуба. Где вы росли, что ели?».

Вот и Вика туда же: «Боже мой, Ксенька, ну где ты росла, откуда взялась такая? Вроде не безрукая, а петли накидывать никак не научишься. Вот, смотри». Но сколько Ксения ни смотрела, все было без толку. Вика, например, петли сверху накидывала, а Ксюшина мама их как-то снизу поддевала. Ксения пробовала и так и эдак, но не втянулась. Тут ведь прочувствовать надо, до автоматизма дойти. И как это люди вяжут и при этом еще телевизор смотрят? Так что если Ксения покупала хорошую шерсть или распускала старый свитер, то мама вязала ей шарф и шапочку, а Вика говорила: «Ладно уж, неси пряжу, Дашке твоей сарафан свяжу». И Ксения рассталась с мыслью овладеть сей премудростью.

Но вот Даша подросла, пошла в школу, и однажды, вернувшись с работы, Ксения застала дочь с вязанием в руках: Даша вязала кукле сарафанчик!

- Мамочка, но это же так просто, смотри!

- Да когда же ты научилась?

- Когда у бабушки была в воскресенье, она мне показала. Хочешь, я тебя научу?

Как можно не хотеть, чтобы твой ребенок научил тебя вязать? Да хоть чему угодно научил бы! Ксения решила начать с простого: она как раз распустила свой черный свитер и решила, что свяжет из этой шерсти теплые рейтузы для Даши. А что еще свяжешь ребенку из черной пряжи? Начнет в пятницу вечером, когда Саша уйдет на встречу с ребятами из турпоездки, он недавно вернулся из Германии. Год назад она тоже ездила, правда, в Чехословакию, и они тоже потом собирались, смотрели слайды. Ее слайды оказались тогда лучшими в группе, а от Сашкиных вообще все попадают. Итак, за работу, товарищи! Ксения начала медленно, Даша ей помогала. Потом они поужинали, и дочь пошла поиграть с соседскими детьми, а она продолжала уже самостоятельно, постепенно набирая скорость. Потом Даша легла спать, и Ксения перешла в другую комнату. Пальцы двигались все проворнее, и она уже получала удовольствие от собственной ловкости, от ритма своей работы. Жаль, не спросила Сашу, когда он вернется. Уже полдвенадцатого, пора бы. Она тихонько завела пластинку. Под Вивальди хорошо вяжется, и то, и другое успокаивает. Пластинка кончилась. Метро уже не работает, скоро перестанут ходить трамваи. Куда же он поехал? В каком районе живет эта девица, у которой они собирались? Телефона он не оставил, а ей и в голову не пришло спросить. Так. Пора убавлять петли, отсюда штанины начнут сужаться. И пора бы позвонить в милицию. Но в милицию звонить она не будет: года три назад, когда Саша позвонил с работы, что вечером поедет к Саенко работать над статьей, в три часа ночи она не выдержала и позвонила в милицию, и как раз когда ей ответил дежурный милиционер, повернулся ключ в замке, и в прихожую вошел Саша. Он просто засиделся у Саенко, после ужина они продолжали обсуждать статью, потом Сережа стал показывать свои картины – Саша и не знал, что у него такое хобби, во талантище! – и про время забыли, а телефона у Саенко не было... Нет, звонить в милицию она не будет. К какой же из девиц они поехали? Постой-ка, где же дневник поездки? В нем, наверно, и телефоны чьи-то есть. Игоря, например. Да, но Игорь тоже там. Может быть, его родители что-нибудь знают? Но не звонить же им среди ночи! Ксения нашла толстую тетрадь в стопке на письменном столе. На первых страницах ее рисунки – какие туфли ей привезти из Германии, какую сумку. Надо же, как точно он нашел то, что она хотела! Да еще и перчатки того же цвета привез – такие хорошенькие! Вот описание первого дня, второго... Вот, наконец, несколько имен с телефонами. Два женских, одна из девиц живет на Гражданке. Туда, видимо, они все и поехали. Звонить или не звонить? А если он специально не позвонил ей? А если он вообще решил уйти от них с дочкой, вот просто так, ничего не объясняя?

Она возвращается и садится за вязание. Чтобы не разреветься, вслух считает петли. Так, с одной стороны убавить, теперь с другой. Одна штанина, теперь другая. Но, может быть, он кому-то все же рассказал о своих планах. Ей побоялся, а Пашке, соседу снизу, может, и сказал. Саша с Павликом с детства дружат, Павлик на него до сих пор снизу вверх смотрит, и к Ксене так всегда внимателен, смотрит с восхищением, всегда поможет, если нужно, его и просить не надо. Но все же будить его среди ночи было бы чересчур. И о чем она его спросит – не знает ли Павлик, почему Саша дома не ночует? Боже, какой стыд!

Она идет к телефону и набирает номер на Гражданке. Короткие гудки – занято. Еще и еще раз – занято. Может, номер неправильный или телефон не работает? Но тогда Саша позвонил бы домой из автомата, что остался там ночевать. Наверно, что-то случилось. Она снова берет в руки спицы, пытается успокоиться, но по щекам текут слезы. А может, у них там оргия? Трубку сняли, чтобы никто не беспокоил. Девицы, судя по рассказам Саши и Игоря, интеллигентного парня, с которым Саша познакомился в поездке, если не шалавы, то уж точно оторвы. Не первой молодости, небось, прошли огонь, воду и медные трубы. А телефон все занят. Уже пять утра, в милицию звонить бесполезно, родителям Игоря и Павлику слишком рано, но скоро начнут ходить трамваи, и Саша, конечно, позвонит и приедет. Ксения продолжает вязать. Она уже достигла автоматизма. Мелькают пальцы и спицы, два черных трикотажных полотнища ползут вниз, и только они, ее ночные союзники, помогают не сойти с ума.

В семь утра на Гражданке по-прежнему занято. Она звонит Павлику. Хоть и суббота, но его можно и разбудить.

- Ты вчера не видел Сашу?

- Видел, мы на лестнице столкнулись, когда я шел домой. А что?

- Он ушел на встречу группы, с которой ездил в Германию, и не вернулся.

- Хм.

- Я думала, может быть, он тебе что-нибудь сказал - что там останется ночевать, или еще что-то о своих планах.

- Нет, ничего не говорил.

- Мне тоже, но почему-то домой не пришел.

- И не позвонил?

- Нет.

- Странно. В таких случаях полагается звонить.

- Я нашла какой-то телефон в дневнике поездки, но там все время занято.

- Не волнуйся, Ксюша, я уверен, что все в порядке. Может, просто перепились.

- Но он не напивается никогда, ты же знаешь.

- Вообще-то да. Ну, трамваи уже пошли, метро работает, так что он скоро приедет.

- Ладно, Паша, извини, что разбудила, мне надо идти Дашу в школу поднимать.

- Ой, мамочка, ты уже столько связала! Ты что, совсем не спала? А где папа? – спросила Даша, садясь завтракать.

- Папа скоро придет. Одевайся потеплее, Дашуля, сегодня мороз.

Даша ушла, и Ксения, собравшись с духом, позвонила Игорю. Ответил неприветливый спросонья женский голос.

- Простите, пожалуйста, за ранний звонок, но можно к телефону Игоря?

- Да уж действительно, неприлично звонить так рано в субботу. Игоря дома нет.

Ксении стало легче дышать.

- Извините ради бога, это жена Саши Кушнарева. Они с Игорем вместе пошли вчера на встречу тургруппы, и Саши до сих пор нет дома, я очень волнуюсь.

- А разве он вам не звонил?

- Нет. И телефон там все время занят.

- Телефон у них не работает. Игорь вчера в одиннадцать позвонил мне из автомата, что они остаются ночевать. Действительно, в такой мороз ночью добираться... Трамваи не отапливаются, такси не достать... Но это безобразие, что ваш муж вам не позвонил. Мой сын мне позвонил! – Голос матери Игоря налился вагнеровской мощью. – Он сказал, что часов в десять будет дома.

Уже девять. Игорю дальше ехать, значит, Саша должен вот-вот прийти. Ксения возвращается в комнату. Лечь поспать? Поесть? Начать уборку? Но она ничего не может делать, только вязать. 10 часов. Ну где же он? 10:30. Она начинает сшивать две половинки рейтуз. Слезы снова начинают течь бесконтрольно. 11 часов. Да что же это такое? Она достает из шкатулки бельевую резинку, отрезает кусок и вдевает в рейтузы. Готово! Что же теперь делать? Наверно, он уже никогда не придет...

- Здравствуй! – входит Саша, как ни в чем не бывало. – Почему ты молчишь? В чем дело?

- В чем дело?! Разве ничего не случилось?

- А что случилось?

- Ты не ночевал дома! Я всю ночь не спала!

- Но ты же знала, что я пошел на встречу.

- Но ты же не говорил, что будешь там ночевать!

- Мороз жуткий, и мы решили остаться.

- Но можно же было позвонить!

- У них телефон не работает.

- Почему же ты не вышел позвонить из автомата?

- Не хотелось в такой холод выходить.

- Игорь же вышел, позвонил своей маме! Ты бы хоть его попросил мне позвонить.

- Прости, я не подумал.

- А раз не подумал, должен был приехать первым же трамваем! Где ты был до сих пор?

- Но ты же знаешь, по субботам я всегда с утра иду по книжным магазинам. Я приехал в девять на Литейный и...

- Пошел по книжным?! И не позвонил, не зашел домой?

Она окаменела. Да человек ли это перед ней? Медленно подняла черные рейтузы перед собой. Хорошо получилось. Саша подошел, забрал у нее рейтузы. «Кисюша!» Дальше был сумбур. Было только ясно, что он любит ее, а она его. Несмотря ни на что. Нет никого ближе.

Простила ли она его тогда? Если б не простила, не было бы сейчас этого происшествия в Швейцарии, этой паники и этого хладнокровия. Простит ли теперь? Прошлое отвечает на новые вопросы. Простив однажды, так и будешь прощать. То невероятное, что произошло, будет повторяться, потому что для человека, живущего с ней, это не только вероятно, но и характерно. Привычки можно изменить, если постараться, но натура человеческая не меняется. Время от времени она будет брать верх над привычками, проявляясь в таких вот поступках, и никуда от этого не деться. Почему прощают тех, кто не просит прощения? А тех, кто просит, не прощают...

 

Что же делать? Она почти уверена, что с Сашей ничего не случилось – он хороший лыжник, рисковать по-глупому не будет, и вообще он везунчик. Просто проявляется, как всегда, его натура. Позвонить в Питер Вике, пожаловаться? Ксения знает, что скажет Вика: «Ну, Ксенька, ты уж определись с ним, в конце-то концов, – или брось, или донашивай. Другим он не станет. Выбирай!». Главное в муже – надежность, считает Вика. Первый муж у нее был так себе, а второй, она говорит, надежный.

В девятом часу Ксения все-таки идет на ужин. Китайское фондю лучше есть вдвоем. Она набирает на тарелку кусочки мелко нарезанной сырой рыбы, мяса, овощей, за столиком, накалывая на длинную вилку, окунает их в изящную кастрюльку с горячей водой, под которой горит спиртовка. Ей приносят начатую вчера бутылку вина. Но еда не идет в горло. Она возвращается в номер, решив, что в девять попросит Инге позвонить в кризисный центр и посоветоваться, что делать. Может быть, стоит все же вызвать вертолет. В девять раздается звонок. Ну конечно, это Сашка звонит из Червинии! Он в гостинице, ему принесли еду в номер, пожалели, потому что ему не во что переодеться и переобуться.

- Что же ты не звонил до сих пор?! Мы уже собирались вертолет вызывать на поиски. Тут по телевизору твердят, что какая-то пара погибла сегодня в горах...

- Ксюша, у меня трубка разрядилась, я пытаюсь дозвониться уже два часа. Понимаешь, гостиница с таким же названием есть в Таше, и меня с ними соединили. По-английски никто толком не говорит, моего немецкого не понимают. Я говорю, позовите мою жену – они говорят, здесь такой нет. Я опять звоню – они злятся, думают, кто-то хулиганит. Я говорю, что я в Италии, не успел вернуться – они кричат и бросают трубку. Я уж итальянцев здесь в гостинице просил звонить, но тоже без толку. Наконец, там кто-то другой подошел к телефону, и когда я сказал, что не успел вернуться в Зермат, они поняли и дали мне номер нашего отеля. Кисюша, все в порядке. Подъемники начинают работать в семь утра, и я сразу приеду. Ты не уходи без меня, вместе позавтракаем и пойдем кататься. Я перед уходом звонить не буду, чтобы тебя не будить. Спокойной ночи, Кисюша.

Ну, гора с плеч. Но и зло берет. Ксения пытается уснуть, но среди ночи окончательно просыпается. Сна ни в одном глазу. Она подходит к окну, раздвигает шторы и ахает: огромная круглая луна стоит рядом с Маттерхорном, освещая его гордую, осанистую позу, острую морду морского льва, казалось, готового подбросить луну кверху, как мяч. Обман, иллюзия близости, ведь Луна бесконечно далека, и, окажись он рядом с ней, Маттерхорн стал бы лишь жалким прыщиком на ее поверхности. А здесь, на Земле, маленькая луна рядом с большим Маттерхорном, сияя чужим отраженным светом, подсвечивает его неприступную красоту, и сегодня ночью они вместе. И таких ночей уже было и будет бесконечное множество, и эта вечная красота лечит, успокаивает.

Наутро Ксения не спеша собирается, тянет время, но потом все-таки идет на завтрак. Уже 9 часов, а Саши нет. Говорил, что вернется рано. Ну, подъем в Италии до перевала займет какое-то время, но спуститься-то Саша может быстро. Значит, опять какие-то заморочки, не очень-то он спешит обратно. Скоро десять. Ну и ладно, день такой чудесный, она пойдет кататься сама. Ксения доезжает на элекроавтобусе до дальнего подъемника, откуда она сможет попасть на облюбованный ею склон. Переваливась в ботинках, топает к лифтам, которые поднимают полчища лыжников к гондолам. И лицом к лицу сталкивается с продирающимся сквозь толпу небритым, осунувшимся Сашей.

- Кисюша! Что же ты меня не подождала? Ведь мы могли разминуться, это чудо, что я тебя встретил!

Ксения бурчит что-то, не глядя на него. Она вообще ничего не обязана отвечать, он виноват, вот пусть и говорит. Саша забирает у нее лыжи:

- Ты где хочешь кататься?

Они проходят через турникеты и садятся в гондолу. Саша рассказывает про итальянскую гостиницу, про путаницу с телефонными звонками.

- Инге сказала, что за 20 лет, что она здесь работает, такого еще не было.

- Но я же не виноват, это просто стечение обстоятельств.

- Я ведь говорила, чтобы ты носил с собой карточку отеля, где есть их адрес и номер телефона.

- Я же не думал, что так может получиться!

- А я думала, потому и предлагала. И ведь должны же быть в Червинии какие-то службы, туристский офис или еще что-то, где есть информация про гостиницы в Зермате!

- Там не так хорошо все организовано, как здесь.

- Не в этом дело. Дело в тебе. Ну почему бы тебе не слушаться иногда, раз у тебя умная жена?

- Ты не только умная, Кисюша. Ты красивая. Давай, я тебя сфотографирую!

- Не хочу!

Они несколько раз спускаются по двум параллельным склонам, поднимаясь на кресельном подъемнике.

- Ты не хочешь пойти перекусить? Я не завтракал.

- Не хочу. Я спущусь еще пару раз и уйду, а ты можешь пойти поесть и продолжать кататься.

- Нет, я с тобой.

 Но после очередного спуска говорит:

- У меня голова кружится от голода.

Они заходят в ресторан на склоне, Саша берет пиво и сытное альпийское блюдо – толстую сосиску с жареной картошкой и яичницей-глазуньей, Ксения ограничивается супом.  

 В отеле она забирается в ванну, а он идет в сауну и в бассейн. Она сидит в махровом халате на сверкающей белизной постели, когда входит Саша, горячий после сауны и душа, и забирается к ней. «Кисюша...» В своих пушистых белых халатах они как обнимающиеся белые мишки на открытке, которая была прикноплена над ее столом на работе. Нет, что бы ни говорили психологи, мириться лучше всего в постели. А может, проще всего? Сор быстро заметается под ковер, да так там и остается. А как же мирятся пожилые пары, те из них, которые давно забыли, что такое секс? Но они уже и не теряются бог знает где в горах и не остаются ночевать черт те где без звонка, так что поводов для обид меньше, и число испытаний резко падает. Позвольте, а то, что старики глухие, медлительные, занудные, упрямые, всех критикуют – разве это не испытание? Ладно, будем беспокоиться по мере поступления. А сейчас  все так хорошо. Просто он такой. Такой... теплый, такой...  горячий, такой мой... Мой. Мой. Мой.

А утром снова вверх, и ослепительная белизна вокруг. С гондолы видны отшлифованные ветром и солнцем сверкающие пятна на освещенных боках гор и равномерно-матовые поверхности теневых склонов. Вот ее любимый широкий, без бугров склон, залитый солнцем. Летишь, как птица, и ветер в лицо – не холодный, просто живой и свежий. Ритм скрипящего снега – музыка для ушей. Лыжи слушаются каждого движения коленей – вжих, вжих, вжих, поворот, поворот, поворот. Ну скажите на милость, зачем куда-то лезть, испытывать себя, когда можно вот так! Чистая радость, праздник, который всегда с тобой. А крест, который ты несешь, он ведь тоже всегда с тобой? И, наверно, одного без другого не бывает. Кроме каких-то мгновений, когда выскакиваешь на поверхность, попадаешь в струю, взлетаешь ввысь. Вот и лети сейчас по этой белой глади, среди сверкающей голубизны, над стоящим в долине мягким облаком, закрывающим город. Лети. Сегодня у тебя праздник.

Ну, а как же бессонные ночи с луной, с гордо вскинувшимся, тускло белеющим в темноте Маттерхорном, с детскими рейтузами, сбегающими вниз из-под спиц? А никак. Потому что были, есть и будут другие бессонные. С ним. Может быть, все это – и луна, и рейтузы, и недолгое пугающее одиночество – плата за долгие дни и ночи вместе? Ну, а с выбором как? А это уже философия. Вика пусть философствует, есть ли он вообще и насколько мы вольны выбирать.

А Инге и молодая барменша получили-таки по бутылке шампанского, хотя они, конечно, просто шутили. Будет что вспомнить через двадцать лет.

 

2009 г.

 

Недостающие двадцать процентов

и вытянешь, вытянешь, вытянешь, вытянешь нежность –
пробуй ее на зубок, как мытарь монету,
потягивай ее, как с блюдечка, вытянув губы,
как посредством соломинки – чужую душу
Вера Павлова

Дорога на работу занимает час, это в хорошую погоду. А в снегопад Галя даже ехала два с половиной часа. Никогда не думала,что придется ездить в такую даль, на интервью поехала просто так, ничего другого серьезного на горизонте не намечалось. В конце концов, любой опыт полезен. Как в том анекдоте – не догоню, так хоть согреюсь. Когда начались подъемы, спуски и головокружительные дуги поворотов, вцепилась в руль и только повторяла про себя, как всегда в таких случаях, «Господи, помилуй и спаси», хотя не была религиозной. Заметив табличку «rough road next 4 miles» 1), она совсем струхнула и свернула к белому бараку с надписью «Таверна», у которого было припарковано несколько грузовиков-рефрижераторов. По-видимому, шоферы подкреплялись (надеюсь, не пивом! – подумала Галя) перед крутым извилистым спуском, уходящим вниз, оставляя слева поросший лесом склон, а справа овраг с журчащим на дне ручьем.
Но компания, куда она приехала, оказалась на удивление хорошей, научно-иследовательский центр был прекрасно оборудован, симпатичные толковые люди. Ее всегда поражало в Америке, что в самой Богом забытой глухой дыре вдруг неожиданно оказывался интересный музей, или престижный колледж, или памятник старины (относительной, по американской мерке), или элегантная гостиница с лучшим в округе рестораном. И поэтому, когда начальник отдела позвонил ей через день и предложил работу, Галя согласилась. Только откровенно сказала, что боится, как она будет ездить, – за руль села совсем недавно, в Москве машину не водила и не представляет себе, как будет ездить по этой дороге зимой. Через десять минут ей позвонила начальница отдела кадров и предложила первое время возить ее на работу, пообещав в будущем найти ей «карпул».
С карпулом все решилось просто, даже оказались варианты. Галя договорилась с двумя инженерами. Один из них, Рон, работал в соседнем офисе, второй, по имени Фрэнк, работал в цеху в соседнем здании. Оба ездили на работу в одиночку, а тут, обсуждая, как лучше помочь Гале, решили ездить втроем. Они встречались на паркинге большого магазина и пересаживались в одну машину. Рон и Фрэнк водили по очереди – неделю один, неделю другой – а Галя платила свою долю за бензин.
Ничего общего не было между Галиными попутчиками, кроме, пожалуй, чувства юмора. Рон любил музыку, литературу, вместе с женой пел в хоре, был членом местного клуба фотографов-любителей, знал толк в хорошей еде и винах. Фрэнк был охотником, рыболовом и собачником, читал книжки по военной истории и современные романы с «клубничкой» и не мыслил себя без пива, которое было для него непременным фоном любого времяпрепровождения, кроме работы.
Галя не испытывала никогда симпатии к охотникам и рыболовам. Подростком она была тайно влюблена в мальчика-художника с соседней дачи и с тех пор стала предпочитать мальчиков с кисточкой мальчикам с удочкой. Поэтому, наверное, Гале и понравился когда-то Миша и его окружение, почти сплошь ученые-физики. Ученые всех мастей – это гибрид удочки с кистью, тогда как инженеры-технари, которые окружали ее на работе и в институте, – это скорее люди удочки, чем кисти. Так что когда через пару месяцев Рон купил себе двухместную спортивную машину, Галя стала ездить с ним. И интереснее, и удобнее – не надо было ждать, когда Фрэнк задерживался после работы в цеху.
Галя и Рон брали в дорогу любимые записи классической музыки и вместе слушали их в машине. Рон принес как-то джаз, но Галя джаз не любила. В другой раз он принес записи Джоан Баез и удивился, что Галя ее знает. Но в Москве она слышала только баллады и народные песни в ее исполнении, а эти слышала впервые. Они совершенно захватили ее. В одной – случайный звонок из прошлого, напомнивший об отношениях, закончившихся «пару световых лет назад», о его глазах, синих, как яйца малиновки, о запонках, которые она ему подарила. Дешевый отель, снегопад, конец, и ей больше не нужны бриллианты и ржавчина, которые он предлагает, – за все уже заплачено. А в другой песне она поет о двух днях, проведенных в отеле с незнакомцем, который взглядом своих темных глаз растопил ее душу до самого дна. «Не говори мне о вечной любви и прочих печальных мечтах, я не хочу об этом слышать; просто расскажи о страстных незнакомцах, спасающих друг друга от суеты жизни… Ты дал мне столько, что я не пойму, как все это может быть моим? А я отдала тебе только взгляд своих глаз, что растопил твою душу до самого дна, куда она всегда стремилась…» Галя в ответ принесла Рону послушать русские романсы. Но переводы - «умру ли я, ты над могилою гори, сияй, моя звезда» – вызывали у него только смех, Галя даже обиделась. Правда, ему понравился голос Козловского.
Галино музыкальное образование пострадало из-за того, что отец, военнослужащий, часто переезжал с семьей, пока не осел в Москве, когда Галя училась уже в старших классах. Когда жили в Сочи, к ней приходила на дом учительница («Гали-ина! Деви-ица!» - до сих пор слышит Галя ее страдающий от неверных нот голос, но Галю она любила и интереса к музыке не подавила). А в поселке, куда они после этого переехали, единственная преподавательница музыки нещадно пила, и мама не захотела отдавать ей Галю. На этом ее обучение музыке закончилось, но она любила в детстве, забравшись с ногами в кресло, слушать музыкальные передачи по радио и пластинки, которые привозил отец.
Галя рано вышла замуж, к большому неудовольствию папы, который считал, что жизнь, как сказка, кончается свадьбой. Но жизнь не кончилась. Галя родила сына, окончила институт. Жизнь с Мишей была насыщенной и интересной. Миша – интеллектуал, эрудит, память необыкновенная. До Гали доходило, что некоторые их знакомые женщины говорили, что она недостойна его. Галя восхищалась им, но в глубине души шевелились сомнения, что, может быть, они правы. Ее всегда как будто что-то подстегивало, заставляя наверстывать. Она читала серьезные труды по истории, по искусству, по музыке. Пока была жива мама, ходила с ней в оперу (Миша оперу не любил). Он интуитивно, с легкостью находил то, что ему было нужно, хватал все на лету; Галя восполняла недостаток легкости системой и капитальным подходом. Когда они купили дом, она неожиданно для себя увлеклась садоводством, накупила книг и совершенно преобразила участок возле дома. Брала у друзей и соседей рассаду понравившихся ей цветов, покупала деревья и кусты. Когда в июле на поляне у леса, мимо которой они ездили, расцвели красные лилии-однодневки, Рон, заметив, как они ей нравятся, предложил выкопать несколько штук для ее сада.
Рон – прекрасный водитель, с ним Галя чувствовала себя в безопасности. В хорошую погоду он иногда вдруг сворачивал с дороги - «давай прокатимся» - и они оказывались на холме, откуда открывался изумительный вид, или проезжали по берегу небольшого озера, или мимо водопада, или мимо особняка интересной архитектуры. Галя молча подчинялась: эти несколько лишних минут уводили от повседневности и давали ей заряд на остаток дня. Раньше Галя по утрам вскакивала, летела, делала быстро, чувствовала остро, хотела сильно, радовалась до детского визга на лужайке, хотя визг подавлялся и выражался только быстрой походкой, деловитостью, открытостью всему новому. А недавно она поймала себя утром на мысли «I have nothing to get up for» 2), почему-то по-английски. Эта мысль ее огорчила и испугала.
Удивительным было в Роне то, что он неизменно отказывался от того, что больше всего любил, даже в мелочах. Например, сказал, что больше не пьет, потому что ему это слишком нравилось. Именно так, а не что боялся спиться, что было бы понятно. Перестал кататься на горных лыжах, перестал путешествовать – все потому, что слишком любил. Разве можно слишком любить?! Да, люди часто боятся перемен, боятся сильных чувств, предпочитая журавлю синицу. Но это уже потом, обжегшись на журавле, когда стихия захватит, закружит водоворотом, и, поиграв, выбросит на берег. Тогда они поплывут по течению, радуясь обретенному покою. А тут человек сознательно и твердо нацелен на синицу в руках. Вот Миша – один из немногих, чье зрение устроено особым образом: синиц он просто не замечает, видит только журавлей. Но журавли залетают так высоко, другим и не разглядеть. Иногда Гале казалось, что важный, недоступный ей кусок Мишиного мира закрыт от нее непроницаемой поверхностью. Однажды она сказала Мише, что он живет по касательной. А может, это она сама живет по касательной, не видя всех красок мира?..

* * *
А тут нагрянули перемены. Миша получил хорошее предложение в Бостоне, кафедру, лабораторию, да и сын только что поступил в МТИ и переехал в Бостон, они снова жили бы в одном городе. Мысль о предстоящем переезде нагоняла тоску. Не зря говорят, что один переезд равносилен двум пожарам. Галя любила свой дом, в который столько уже было вложено, на работе втянулась, ее ценили. Но поползли слухи, что компанию собираются продать, и народ начал потихоньку разбегаться. Рон, Фрэнк и кое-кто из коллег тоже начали подыскивать другую работу. Так что, может, все и к лучшему. Решили, что Миша поедет пока один, снимет квартиру, осмотрится. А Галя дотянет до весны, поставит дом на продажу, начнет подыскивать работу на новом месте. Если компанию продадут и ее уволят, то, по крайней мере, она получит пособие.
Миша уехал. Теплые утренние туманы конца лета сменились зябкой, несмотря на яркое, уже низкое солнце, прозрачностью воздуха. Вдоль дороги еще цвели последние цветы лета, но деревья начинали менять цвет и терять листву, и трава на высоких холмах все чаще бывала покрыта инеем, когда они ехали по утрам на работу.
Солнечное сентябрьское утро. Рон мрачен, молча ведет машину. Галя тоже молчит – пусть сам переваривает свои проблемы. «Плохое настроение» – это вообще осталось в прошлом. В Америке она забыла о настроениях: есть проблемы – решай их, предаваться же хандре – непозволительная роскошь. Она смотрит на блестящий под солнцем иней за окнами и, не сразу понимая, слышит голос Рона:
– У тебя когда-нибудь так бывает, что ты встаешь утром и вдруг понимаешь, что живешь с чужим человеком?
Галя опешила и от неожиданности, и от смысла вопроса. Инстинктивно ответила «нет», как будто уходя от опасности. Не хочется думать об этом и не хочется вступать в такой откровенный разговор. Что это он, вздумал ей жаловаться на жену? Или это намек, попытка вызвать на ответную откровенность?
– А я сегодня утром это понял, – глухо говорит Рон и, поскольку Галя молчит, тоже замолкает. Чтобы утешить его, Галя говорит, что это, может быть, только кажется – как говорят в России, встал не с той ноги – и завтра все пройдет. Рон вздыхает и молчит – то ли не верит, что все наладится, то ли разочарован ее реакцией. Но мрачность постепенно покидает его, и они начинают, как обычно, болтать о пустяках. Но у Гали в голове осело: «Он несчастлив с женой. Бедный! Ведь это его второй брак». Она знала, что первая жена Рона ушла от него к женщине, когда стало можно, как здесь говорят, «выходить из чулана».
– На самом деле это легче, – сказал тогда Рон, заметив ужас в Галиных глазах. – Если бы она ушла к другому мужчине, было бы тяжело, я бы мучился, что, значит, он лучше меня. А так – переживай-не переживай – я же не могу стать женщиной.
Улыбка у Рона sheepish, mousy 3). Не красит его, хоть и говорят, что улыбка идет любому лицу. А голос сексапильный, низкий и нежный, ирония проступает мягкой усмешкой. По телефону это проявляется даже больше, когда остается только голос. С ним легко говорить о чем угодно. Миша о пустяках говорить не любит, он слишком занят, чтобы тратить время на то, что его не интересует. А с Роном о чем только они не говорят! Он часто смешит ее своими замечаниями об их коллегах, рассказывает анекдоты. Коллеги при Гале не матерятся, и Рон говорит, что она много теряет – эти истории, простеганные матом (да какой это мат после русского?), бывают очень интересны. «А ты сама выругайся при них пару раз, чтобы растопить лед» – советует он. А на кой? Странные эти американцы!
Но вообще ей хорошо с ним, легко и спокойно от взгляда его медово-желтых глаз, такого же цвета, как его борода и начинающие редеть волосы. Даже когда он подшучивает над ней, мягко усмехаясь, и когда он смеется над русскими романсами, Галя чувствует его расположение к ней. Рон старше всего на несколько лет, но выглядит она намного моложе. Наверно, на правах старшего и аборигена он старается ее опекать. Когда она заказала себе контактные линзы, и в магазине оптики в торговом центре ей подсунули нечто совершенно неподходящее и потом отказались поменять, он предложил позвонить и поговорить с ними, на что Галя, все еще чувствующая себя в Америке неуверенно, тут же согласилась. Миша сказал только: «Вечно ты найдешь себе проблемы», предлагая ей самой расхлебывать кашу. Впрочем, при Мишиной занятости и вечных командировках она уже привыкла сама ее и заваривать, и расхлебывать.

* * *
Между Галей и Роном установились доверительные отношения, с легким налетом безопасного флирта. Эти совместные поездки утром и вечером стали естественной частью дневного ритуала, как восход и заход солнца. И вдруг что-то изменилось. Галя сама не понимала, как это произошло, но ее внезапно захлестнула, оглушила неодолимая тяга к Рону. Чувство было таким сильным, что подавить его было невозможно. Внешне все было, как обычно, – они встречались утром, ехали, слушали музыку, болтали, но говорить становилось все труднее. Все чаще она молчала, глядя перед собой и следя за ним краем глаза. Он тоже замолкал. Было непонятно, чувствовал ли он ее состояние, но ей казалось, что удушливое напряжение повисало в машине. А тут еще музыка! Ноктюрны Шопена, которые он принес. Тринадцатый, начинающийся, как «Осенняя песня» из «Времен года», подстать октябрьскому пейзажу за окнами: глухой вопрос в левой руке – меланхолический ответ в правой. Но в 13-ом меланхолия обманчива – басы слишком низки и глухи, ритм сбивается синкопами. Мелодия становится все более капризной и причудливой, короткий переход в мажор – и вот лавиной обрушиваются аккорды, торопясь, настигая друг друга; шквал звуков, несущий страсть, счастье, муку, и когда уже совсем невмоготу – еле слышный конец. Дома Галя снова и снова ставит кассету с ноктюрнами, впитывает эту музыку, но она не приносит облегчения. Все чувства обострились, тело стало вдруг таким чутким: каждое движение, каждое случайное прикосновение – как головокружение, как сладкая боль. Медленно-медленно языком по нёбу... кончиками пальцев по руке – от плеча к локтю и вниз… Как будто каждая клетка кожи живет своей жизнью, как каждый звук этой необыкновенной музыки.
Непонятно, чувствует ли Рон что-нибудь? Вот он переключает скорость и как будто невзначай прижимается локтем к ее руке. Галя не отводит руку, он тоже. Он молчит, она тоже. Потом она отодвигается. Иногда ее подмывает сказать или сделать что-то такое, чтобы все стало ясно в их отношениях, но она боится. Ведь они коллеги! Если он разделяет ее чувства, что будет? Служебные романы в этой стране добром не кончаются. И потом, она никогда не оставит Мишу.
В одно прекрасное утро Рон объявляет, что получил предложение в компании, где у него было интервью, и сегодня подаст заявление об уходе. Галя неожиданно чувствует облегчение: закончатся эти ежедневные пытки, теперь все должно как-то разъясниться. Даже если последует продолжение их отношений, они уже не будут работать вместе, и все будет проще. Дни идут, уже намечен срок отвальной для Рона. Он по-прежнему молчит, и за три дня до его ухода Галя решается:
– Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что между нами что-то есть, какие-то vibes 4), что ли, – говорит она, радуясь, что американский сленг позволяет быть предельно откровенной, в то же время своей ироничной нейтральностью ограждая от возможной неловкости.
– Не ошибаешься, – горячо откликнулся Рон. – Я это чувствую уже несколько месяцев и рад, что у тебя хватило смелости об этом заговорить. – Его как будто разбудили – Галя никогда не видела его таким.
– А ты? Когда ты это почувствовала?
– Месяц назад.
– Почему же ты раньше молчала? Теперь я ухожу, и у нас так мало времени.
– Если бы ты не уходил, я бы и сейчас ничего не сказала.
Рон берет ее руку, подносит к губам. Не отнимая руки, Галя прижимается щекой к его руке. Рон, волнуясь, говорит какие-то слова, паузы говорят еще больше. «Хорошо, что мне ничего не нужно делать сегодня, я бы не смог работать», – говорит он, когда они расходятся по своим офисам. А у Гали полно работы, но лицо горит, голова кружится, сосредоточиться невозможно. Механически она берется за таблицы с данными, пытается втянуться. В одиннадцать часов в дверях появляется Рон, сияя улыбкой – не овечьей, не мышиной! – и вручает ей прозрачный пластиковый футляр с единственной красной розой.
– Пойдем на ланч?
– Хорошо! – Галя чувствует облегчение: теперь ее дело только соглашаться.
– Пойдем пораньше, я буду ждать тебя в машине без четверти двенадцать.
После того, как Рон объявил о своем уходе, его каждый день кто-нибудь водит на ланч, поэтому, когда они вместе уходят, никто не обращает на это внимания. Рон везет ее в деревенский ресторан неподалеку, переоборудованный из большого старого амбара. Народу там мало. Горит камин. На стенах уже развесили рождественские украшения.
– Ginger bells? – вопросительно говорит Галя, указывая на колокольчики, связанные красной лентой.
– Jingle bells! 5) – улыбается Рон со снисходительным умилением, как влюбленные мужчины поначалу относятся к глупостям, смороженным их избранницами. Галя, выросшая в семье, где ее ничего на заставляли делать, когда-то спрашивала Мишу: «Когда твои родители будут выкапывать огурцы? Почему ты не помыл макароны перед тем, как варить?» – и Мише нравилось. Но образ глупой девочки тридцати семи лет имеет ограниченную привлекательность, что бы ни писали поэты. Вообще-то Галя многому научилась за время своей взрослой жизни – и готовить, и работать в саду, и самой принимать решения.
– Давай прокатимся, – предлагает Рон, когда они садятся в машину. Он едет через лес, по извилистой дороге они поднимаются на площадку рядом с памятником. Летом здесь, наверное, бывают посетители, а сейчас – ни души. Рон останавил машину. Они бросились в объятия друг к другу, стукнувшись очками. Губы горели, таяли, плавились. Она проводит языком по его нёбу, кусает нижнюю губу. Чувствует губами его мягкую усмешку. Где-то глубоко закралось сомнение: не смеется ли он над ней? Но тепло медово-желтых глаз согревает и успокаивает ее. «С тобой я чувствую себя, как мальчишка», – говорит он. Так не хочется возвращаться! По дороге Рон берет ее за руку, она кладет его руку к себе на колено в тонком чулке. «Искушаешь?» - говорит он и медленно убирает руку.
Вечером в машине Рон спрашивает, измненяла ли она мужу.
– А ты?
– Нет. Но хотел. Просто мы оба вовремя остановились, это была подруга моей жены.
Рон рассказывает, что его жена развелась с первым мужем, когда обнаружила, что он изменяет ей с ее подругой, добавив, вздыхая:
– Жаль, что мы не можем explore 6).
Еще одно удобное словечко, которым американцы обозначают сближение, узнавание, отношения, из которых еще неизвестно, что получится. Галя замечает, что Рон свернул по проселочной дороге в лес. Вокруг не было ни домов, ни огней, только фары освещали снег и деревья. Он поставил машину на опушке и выключил фары. Опять они вместе, как днем, только ближе, лучше, откровенней. «Не хочу в машине», – шепчет Галя, и он не настаивает, не задает вопросов. На парковке у магазина Галя, не помня себя, выходит из машины и, не застегивая пальто, идет к своей. Рон нагоняет ее, обнимает: «Я знаю, растревожить – и ничего не сделать». Галя не помнит, как доехала домой. Замечала только мотели, расположенные по сторонам дороги. Почему он не предложил поехать в мотель?
Наутро в машине Рон был бодр и деловит, хотя сказал, что не спал до утра.
– Я думал всю ночь и решил, что нам нужно делать: ты разводишься с Майклом, я развожусь с Мэрилин, и мы посмотрим, что получится из наших отношений. Я уверен, что с тобой я буду гораздо счастливее, чем с ней. – Рон берет ее руку.
– Но я не хочу разводиться с Майклом!
Рон опешил, смотрит удивленно и потерянно:
– Чего же ты хочешь?
– Это слишком прямой вопрос, – еле слышно говорит Галя.
На работе суета с утра завертела ее. Рона сегодня ведут на ланч Фрэнк и еще несколько инженеров с завода. Галя сидит в офисе одна в тишине. Нет, нельзя свою жизнь связывать с Роном, она это скорей угадывала, чем понимала. Почему она не хочет быть с ним? Когда меняешь свою жизнь, то рассчитываешь только на себя или полностью доверяешься другому. А если сразу сомневаешься… Ее мудрая прабабушка наставляла: «Не верь и не удивляйся». Доверие не должно быть слепым. Но, может быть, это ложная мудрость? Ведь мудрость – это слияние любви и истины. Нельзя достигнуть единения с другим, не удивляясь и не веря, а слияние любви и истины происходит там, где царят нежность и доверие. Может быть, боязнь полностью доверить себя другому и есть ее проблема? Но тогда почему же, почему так кружится голова?
Когда они ехали домой, Рон сказал:
– Ты хочешь короткий роман, интрижку. Я так не могу, для этого ты мне слишком нравишься. Быть с тобой, а потом ты будешь возвращаться к мужу… Для меня это было бы невыносимо. А если Мэрилин узнает? Второй раз она этого не перенесет. А Майкл? Лучше пусть два человека будут несчастны, чем четыре. – И добавил: – Я знаю, я не говорю того, что тебе хочется слышать.
В темноте его лица не было видно. «Не говорю того, что тебе хочется слышать». Нет ли в этом изощренного садизма, характерного для слабого человека? Ну, не говоришь – и промолчи великодушно. Да и не нужно ей ничего слышать, довольно того, что они друг к другу чувствуют. Но ведь и Миша тоже хорош, говорил же он ей: «Не буду перед тобой извиняться, даже если я не прав». Какую бессильную обиду она тогда чувствовала! Когда-то Миша спас Галю, когда она, подхваченная сильным течением, едва не утонула. С тех пор была уверенность: если с ней что-то случится, Миша ее спасет. Этим не бросаются. Во всяком случае, для нее это было важно. Вдруг возникла в голове фраза: «Навеки мы друг к другу приговорены». Их с Мишей связывало то, что было вместе прожито, пережито, прочитано, увидено, передумано, переговорено. Связывало прочно, как цемент. Это придавало отношениям обреченность, но и надежность. Нужна огромная сила, чтобы оторваться от прошлого. «Давай разведемся» – как с моста в реку! Пусть Рон остается со своей синицей. Да он и сам не журавль в небе. У Рона есть достоинства, которых нет у Миши, но у него есть и недостатки, которых у Миши нет. Еще неизвестно, что хуже. То есть, хуже то, что неизвестно. Лучше синица в руках, чем кот в мешке. Да Миша и не синица, он птица покрупнее.
Машина подъезжает к парковке. Рон берет в руки Галино лицо и целует в нос. Он ласков, но грустен, его утренний энтузиазм расстаял.
Назавтра они едут на работу отдельно: после отвальной ребята будут допоздна сидеть с Роном в баре, так что ей нужна своя машина. Вечером в ресторане шум и суматоха. Рон переходит с бокалом от одной группы к другой. Они с Галей оказываются рядом, его рука лежит на узком декоративном столике позади нее. Она присаживается на край столика, прижимая его руку, и с возбуждением канатоходца, идущего над пропастью, боковым зрением видит удивление на его лице. Никто ничего не заметил, он медлит, но все-таки убирает руку. Нет, она совсем потеряла голову!..

* * *
Вот и все. Теперь Галя ездила на работу одна, но думала о Роне постоянно. Дура! Продинамила она его. А собственно, кто кого продинамил? Он вырос в Америке в эпоху сексуальной революции, крутил любовь в больших машинах на сиденьях, обитых шелком и кожей, а ее никакие революции не коснулись. Рано вышла замуж, мужу никогда не изменяла. Не иметь любовника в 37 то же самое, что быть девственницей в 17. Должен же он понимать! «Кама сутра», как там, десять стадий любви, последняя – смерть. Дожила! Какая у нее стадия? Девятая? Во всяком случае, на работу идти она не в состоянии. Не хочется открывать глаза, шевелиться. Да, сильна, как смерть. Жестока, как ад? Но ревности – к жене, например – у нее нет. Уставшей от напряжения, Гале хочется, чтобы Рон просто держал ее на коленях, укачивал, как в детстве отец, а больше ничего не надо. Просто почувствовать себя защищенной, любимой, единственной.
Огонь разлит по всему телу и кружит голову. Галя идет в душ и долго стоит под водой, легонько покачиваясь, но это не приносит облегчения. Она делает воду все горячее и горячее, пока не выскакивает из душа как ошпаренная. Это приводит ее в чувство. Она начинает вынимать чистую посуду из мойки, поливает цветы, складывает постиранное белье, и привычная бездумная монотонность постепенно возвращает ее к жизни.
Одиночество усугубляло ее одержимость, мысли о Роне, казалось, совсем не покидали ее. Хоть бы приснился, что ли, – было бы легче. Но Рон не снился ей никогда. Только когда в цеху был аврал, и Галя вместе со всеми металась между заводом и короткими летучками в R&D 7), где на ходу принимались решения, что делать дальше, она поймала себя на том, что впервые за долгое время несколько часов не вспомнила о нем ни разу. А ночью приснился концертный зал, они с Роном сидят по разные стороны от прохода. Она нарядная, а Рон одет в шорты и пеструю, кричащей расцветки рубашку с коротким рукавом. Рон улыбается ей жалкой улыбкой. Они оказываются в проходе и Рон подходит к ней, но Миша берет ее за руку и поднимает, выжимая на одной руке, как в шагаловской «Прогулке».
Через две недели провожали Фрэнка. Гале сказали, что Рона тоже пригласили. Встречают его криком, шутками, он тоже не остается в долгу. Галя не участвует о общем гомоне, но замечает, что Рон следит за ней взглядом. Улучив момент, он садится рядом, смотрит своими желтыми глазами, излучает электричество, как и раньше. У Гали новая прическа, новые сережки. Он все замечает – и новый свитер, и новую юбку. Так приятно, что он все это видит! Ведь и прическа, и свитер, и сережки – это все она, это о ней говорит он ласково и с интересом.
Галя ушла, не дожидаясь конца вечера – конец неблизкий, зимой в темноте вести тяжело. Честно говоря, она надеялась, что Рон тоже уйдет, предложит остановиться где-нибудь по дороге, она пересядет к нему в машину… Теперь она не будет такой дурой. Но он только вышел ее проводить. Когда она потянулась за пальто у вешалки, он взял ее сзади за талию, делая вид, что хочет поднять. «Помочь?» Вышли на улицу к машине, у нее кружилась голова. «Я скучаю по тебе», – сказал Рон своим глуховатым голосом и обнял ее. Губы расплавились, растворились и в них исчезла, растворилась она сама.
На следующий день она позвонила ему на работу и сказала, что хочет его видеть. «Э-э, нет. Когда ты рядом, мне трудно себя контролировать, но когда ты далеко, я в безопасности». Зачем же он говорил, что скучает?! Его голос, воспоминания о вчерашней встрече сводили ее с ума. Почему она не может так легко держать себя в руках?..

* * *
В январе Миша собрался в командировку в Европу на несколько недель, и Галя решила одна поехать в Канкун, отдохнуть и развеяться. На работе ехидно подмигивают, но она спокойно объясняет ситуацию и, кажется, ей верят. Она понемногу начинает приходить в себя. И вдруг на работе звонок: Рон! Опять его голос выбивает из колеи. Он говорит, что у них в компании была сегодня группа школьников из Москвы, и это напомнило ему о Гале. Как Майкл? Как Мэрилин? Мэрилин поехала к сыну, там родился ребенок, но это в городке, где живет ее бывший муж, и Рон туда не ездит.
– Как ты?
– Я еду в Канкун. А ты как?
Напряженное молчание. Оба думают об одном и том же.
– Знаешь, – говорит Рон, – Фрэнк собирается в Мексику на тур для рыболовов. Я скажу Мэрилин, что поеду с ним.
– Но ты же не любишь рыбалку!
– Но я с ним и не поеду!
– А что она подумает?
– Все, с кем она общается, так любят ловить рыбу, что ее это не удивит. Где и когда ты собираешься быть?
Галя машинально отвечает, еще не вполне осознавая, что происходит.
Из суеверия они решили до отъезда не встречаться. На Новый год Галя съездила повидаться с Мишей и сыном. Слава богу, Миша был так занят, что не заметил ее состояния. Сын был увлечен новой жизнью и новыми друзьями. Он собирался остаться в Бостоне работать во время каникул.
Пока Галя дожидалась отъезда, все внутри у нее перегорело. Она почти ничего не чувствовала, когда паковалась и ехала в аэропорт. Но когда увидела по приезде толпу таксистов в пестрых рубашках, пальмы, а по дороге в отель деревья, кроны которых были подстрижены в форме животных, жизнь стала возвращаться к ней. Скорей в номер, переодеться и на пляж. Для Гали, прожившей несколько лет на юге, море – это счастье. А здесь еще и песок, не галька. Ходить по песку у моря – это совсем не то, что ходить по земле: он обволакивает ступни, холодит или греет, ласкает их, принимает их форму. Галя идет вдоль пляжа, впитывая всем телом влажный юкатанский бриз. Фигура у нее без излишеств, женственная благодаря нежной удлиненности силуэта. И лицо тоже чуть удлиненное и без излишеств. Нос – завершающий штрих, который выдает в обладательнице лица простушку, кокетку, стерву, умницу. У Гали нос прямой, чуть великоват для нее и делает ее лицо интеллигентным, вызывающим доверие. Зато природа с избытком отыгралась на ее волосах – густые, длинные, вьющиеся «мелким бесом», обычно такие состригают или выпрямляют, но Галя не мешает им буйствовать. Волосы отливают золотом и медью, но не рыжие, и кожа без веснушек, не боится солнца, ровно ложащийся золотистый загар оттеняет зелень глаз.
Галя идет по утрамбованному водой влажному, прохладному песку, на котором почти не отпечатываются следы ее легкого тела. Вот ноги начинают увязать в кашеобразном песке, под которым стоит невидимый слой воды; вода, нагреваясь, проступает дыханием, образуя на поверхности крупные поры. Он сменяется мелким, сыпучим сухим песком. Если идти по нему, сильно давя вперед пятками, песок начинает петь, как будто легко касаешься смычком самой тонкой струны. Горячие лучи и прохладные струи воздуха разливали по телу блаженное тепло, кружили голову беспричинным счастьем. Ее пронизывала полнота бытия, обостренное ожидание чуда. Былое волнение сменилось беспечностью, томление – предвкушением. Кажется, она никогда еще не ощущала себя такой живой. Она могла быть умной, глупой, серьезной, веселой, не думать о приличиях – все было впору, в жилу, ко двору. Завтра приедет Рон. Господи, когда это кончится? Она не может больше ждать!
Наутро прогулка по пляжу немного отвлекает ее, но она торопится обратно в номер. В который раз представляет себе, как все будет. Стук в дверь. Она бросается ему на шею. Он заходит в ванную, она ждет, сидя на спинке дивана. Рон подходит к дивану, становится коленями на сиденье. Она обнимает его руками и коленями…
Галя встает. Занавеска колышется, балкон открыт, ветер освежает горящее лицо. На Гале черный с розами прозрачный халатик, под которым матово мерцает кожа. Солнце, пробиваясь сквозь деревянные жалюзи, начертило теплые светлые полоски на Галином теле. Стук в дверь – и кровь бросается в голову, ноги становятся ватными. Галя идет, как сомнамбула, чуть помедлив, открывает – и ничего больше не помнит. О, откуда ты так хорошо знаешь мое тело? Ты все угадал, сделал все, как мне хочется, хотя до твоего прикоснования я даже не знала, что я этого хочу…
Рон все время спрашивает: чего ты хочешь? Гале нравится, что он спрашивает, нравится отвечать: хочу. И они идут куда-нибудь – или никуда не идут, оставаясь в своем пятизвездочном шалаше, ставшем их временным раем. Иногда заказывают еду в номер и едят на балконе, глядя на неправдоподобно синий, как на клеенчатых ковриках с лебедями, океан и тропический сад. По утрам их будят голоса павлинов в саду.
Когда-то Миша спрашивал ее, чего она хочет. И она неизменно отвечала: «А ты?» А теперь у Рона не спрашивает, говорит: «Я хочу…» Вспомнилось, как они с Мишей шли вечером по освещенной летней улице, люди сидели за столиками, потягивая вино. Это создавало атмосферу радостной лени, неспешного праздника, было тепло и безветренно, и Гале так захотелось посидеть с бокалом вина среди этих веселых, беспечных людей. Но Миша отказался, сказав, что ничего не хочет, а через несколько минут купил себе мороженое в Хаген-Даз и стал его есть на ходу. Во время их недавней поездки в Париж говорил: «Я приехал не есть, а смотреть», вечером же приканчивал ее совершенно несъедобную порцию, купленную в какой-нибудь забегаловке. Галю это расстраивало до слез. Ей так хотелось остановиться, замедлить вечный бег, насладиться минутой, часом, днем, прожитыми без цели, просто для удовольствия.
На четвертый день Рон с Галей вышли позавтракать в ресторанчике напротив отеля, расположенном на дебаркадере, пришвартованном к берегу лагуны. Они сидели у воды и кормили рыб, подплывающих жадными стаями. Гале захотелось поехать куда-нибудь поплавать с маской – здесь ведь есть замечательные места. Вернувшись в отель, они узнали, что еще не поздно пресоединиться к сегодняшней экскурсии, но решили, что хотят быть одни, а в группе даже незнакомых людей это будет невозможно. Они поедут на такси, а потом на автобусе.
Приехав в Шел-Ха, сначала пошли гулять по тропинкам, проложенным в джунглях для туристов. Мексиканские джунгли, густые и низкорослые, отличались от северных лесов, как короткие коренастые мексиканцы от стройных, белокожих северян, и кишели игуанами, как северные леса муравьями. Кричали сидящие на деревьях красные попугаи. Игуаны грелись на солнышке на камнях или перебегали дорогу, некоторые имели довольно внушительные размеры и свирепый вид. Стало жарко. Рон с Галей взяли напрокат маски, трубки и ласты и поплыли по одному из рукавов дельты в сторону океана. Галя любила воду, могла плавать часами. В этом удивительном водном мире, где чистая речная вода соединялась с соленой водой океана, жили удивительные рыбы. Попадались большие, почти в метр длиной, темно-зеленые с винно-красным и синим. Эти плавали в одиночку, а маленькие рыбки яркой окраски ходили косяками. Иногда рыбы проплывали совсем рядом, но никак не удавалось коснуться их рукой, в последний момент они, вильнув или внезапно рванув вперед, ускользали. И они сами были как большие рыбы в этой живой воде, плывшие рядом, но искавшие, а не избегавшие прикосновений.
По дороге к прибрежным дюнам Галя шла позади, глядя на чуть отяжелевшую в талии фигуру Рона, его стройные, сильные ноги. Возвращаться в отель не хотелось. Рон обернулся, посмотрел на нее своими медовыми глазами и легонько прижал к себе.
– Хочешь остаться?
– Да!
На пляже Рон заговорил по-испански с хипповатого вида компанией. Оказалось, что ребята знали английский, двое были из Америки. Буддист Артуро оказался совладельцем недавно построенных маленьких вилл, расположенных недалеко от Тулума. Он рассказал, что ночью на пляже хиппи будут жечь костер, посоветовал, где можно вкусно поесть, безопасно для здоровья и вдали от заполненных туристами и местным кичем заведений на территории парка.
В ресторане песчаный прохладный пол. Они заказали местное вино и свежую рыбу, которую прямо при них положили в глиняную печь. Почувствовав на себе взгляд, Галя обернулась и встретилась глазами с большим синим попугаем, который, перевернувшись вверх ногами на веревке, внимательно смотрел на нее. «Орензо!» - окликнул попугая хозяин. Он подошел и протянул руку, на которую Орензо тут же перебрался. Хозяин поднес попугая Гале: «Не бойся!» Галя протянула руку, и Орензо ловко пересел, ухватив ее за палец. Теплые лапы птицы оказались неожиданно мягкими и нежными.
Большая раздвижная стеклянная дверь домика отеля, принадлежавшего Артуро, ведет на патио, вдали за пальмами и кустарником – море, пляж. Снова они по-настоящему вдвоем. Темнеет, но они не зажигают света. Вечером звонок: Артуро напоминает им про костер. Это недалеко отсюда, на диком пляже. Лучше туда подъехать на машине, их могут подвести. Галя надевает длинную юбку и мексиканское ожерелье и сережки, которые подарил ей Рон. Он смотрит на нее восхищенно и немножко грустно, в улыбке снова появилось что-то жалкое. Галя понимает – он уже начал думать о предстоящем отъезде. А она не хочет сейчас ни

 

 

«РАСКРАСКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ. Зарисовки и рассказы-недоростки»

Права маленького человека

 

Грегу четыре года, он живет в Алабаме – здесь его папа, защитивший диссертацию как инженер-электрик, сумел найти место ассистент-профессора. А мама у Грега программист, она везде легко находит работу, даже в Нью-Йорке нашла бы, если бы захотела, но папа там не смог устроиться в университет с перспективой получить постоянство.

Грег уже большой, он ходит в детский сад, а теперь чувствует себя совсем взрослым, потому что недавно у него родилась младшая сестренка. До садика он был Гришкой, и мама с папой так его и называют, а дедушка с бабушкой, когда приезжали недавно познакомиться с внучкой, стали называть его Грега – очень им нравилось, что внук у них теперь настоящий американец, и по-английски говорит гора-а-аздо лучше их.

Папы почти никогда нет дома, он все время на работе, особенно теперь, когда появилась Мария, или Манька, как ее называют родители. Манька очень нравится Грегу, но с ней не поиграешь – то она ест, то спит, то ее переодевают – и это быстро надоедает. Лучше играть самому.

В воскресенье утром он проснулся оттого, что Манька плакала. Грег пошел в спальню родителей и увидел, что мама носит ее на руках, пытаясь успокоить.

- Доброе утро, сына. Иди пока одевайся, Манька успокоится, и я сделаю тебе завтрак.

Грег открыл комод, но не смог найти в ящике свои любимые шорты.

- А где мои зеленые шорты? – закричал он

- Не знаю, надень другие, – крикнула мама из спальни.

- Не хочу другие, хочу эти, с карманом на боку!

- У тебя все шорты с карманами.

- Но не с таким!

- Гришка, не кричи, так у меня Манечка никогда не уснет, подожди.

Ага, значит, он Гришка, а она Манечка, и раз она рёва, то ей все можно, а ему ничего нельзя. И Грег заревел, немного притворно, но очень громко, бросая игрушки об стенку и выкрикивая: «Все своей Маньке, а единственному сыну шорты не можешь дать!» Мама так его называет иногда – «мой единственный сын».

И тогда мама пришла и отшлепала его. «Ты что, не понимаешь, что я не могу сейчас искать твои шорты? Подожди немного, она уснет, и поищем вместе».

Мама вернулась в спальню и взяла дочку на руки. И только та начала засыпать, как раздался звонок в дверь. Мама вышла в прихожую.

- Кто там?

- Полиция! Откройте!

- Но я полицию не вызывала.

- Мэм, из вашей квартиры поступил звонок, вы обязаны нас впустить, иначе мы взломаем дверь.

В квартиру вошли двое полицейских и увидели красивую молодую женщину с грудным ребенком на руках.

- Мэм, мы получили жалобу на childabuse[1]