Проза (рассказы)

Подробности

Категория: Татьяна Аинова

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 2351

Стрелки.

Каждый период её жизни поделён на двенадцать явных и одиннадцать тайных частей. Явные предначертаны – а, проще говоря, начерчены по периметру круга, в котором она вращается. К каждой черте она равномерно приближается с фатальной неизбежностью по воле механизма, выверенные усилия которого приводят её в движение. Впрочем, он скрыт даже от проницательного взгляда, не просветлённого особым Знанием. А её и вовсе не интересует. Она живёт в ожидании Встречи. Того блаженного мига, когда на её тело ложится другое тело, более удлинённое, стройное и подвижное. Впервые это произошло у верхней черты. С какой надеждой она стремилась к следующей черте, ожидая, что Встреча повторится! И она повторилась, но с небольшим опозданием. У каждой новой черты это запаздывание росло. В результате десятая встреча состоялась уже гораздо ближе к одиннадцатой черте, чем к десятой. И, наконец, у верхней черты всё снова совпало. И совпадает всякий раз. Два тела сливаются у последней черты, она же точка отсчёта. В идеальной гармонии – если не считать, что чёрточек двенадцать, а встреч за один жизненный цикл получается одиннадцать. Ах, если бы она умела не считать!
Она чувствует, что за всей этой обидной арифметикой кроется какой-то обман, подвох, несовершенство бытия.
И правда – по тому же кругу с немыслимой скоростью порхает стройная, будто игла, убийственно утончённая и удлинённая соперница. Которая встречается с её любимым в десятки раз чаще! Можно было бы утверждать, что их встречи во столько же раз короче. Но точное совпадение длится миг, а миг не имеет протяжённости, он лишь точка на оси времени. Выходит, что соперница в десятки раз счастливее!
И неизвестно, какой драмой всё это обернулось бы, если не мудрость создателя механизма, благодаря которой между соперницами соблюдается дистанция, и потому они ничего не знают друг о друге. Ибо знающий о том, с чем никогда не входил в чувственный контакт, – уже не деталь механизма…

В поисках юности.

Оказалось, что мы встречались в 80-х годах прошлого века. Однажды судьба погрузила нас обоих в один гигантский приземистый флакон из стекла и бетона. Теперь он называется Украинский Дом, а тогда был Музеем Ленина. Твой шеф, будто предвидя переименование, вещал о Ленине из-под кобзарских усов, хотя фамилия изобличала в нём потомка разбитых под Полтавой – Шведов.
Я не помню, помню я тебя или не помню. В детстве и юности я обязательно замечала высоких стройных брюнетов с правильными тонкими чертами лица, старше меня лет на десять. И помню, что среди них был рабочий сцены. Но было ли это там? Был ли это ты?..
 А твой шеф переполнял просторный зал торжественным басом. Он орал о Ленине на бедных школьников, загнанных, как стадо овец, после уроков на идейное мероприятие, вместо того чтобы им поесть, поспать, а потом слоняться допоздна по весеннему Киеву. Он ревел оглушающим до потери смысла голосом смертельно раненого крупного животного, будто чувствуя, что очень скоро здесь не будет ни Ленина, ни его самого. То есть, разумеется, с такими усами, таким властным рыком и таким амплуа в человечестве он бы успешно смог вещать про Рідну Неньку Україну, про Незалежність, Голодомор и даже про Помаранчову Революцію. Эпоха жовто-блакитного пафоса сулила такие обертоны, что куда там Совку с его псевдоаскетичным Ильичём. Увы, не сложилось – зашлакованный организм был вскоре отправлен на слом…
Однако в тот момент он, судорожно вобрав в себя Вождя, надрывался за него «живее всех живых». Уж не помню, что меня тогда так рассмешило. Наверно, нелепость внимать злобному громогласному старцу, когда в парке уже, небось, запели соловьи, а не пойдёшь и не проверишь. А может, и желание услышать тебя, молодого, с гибким сильным телом вольного зверя и замкнутым лицом, сулящим столько тайн (ты ведь тогда уже писал стихи, и неслабые…) Короче, я зашептала близсидящей однокласснице что-то ехидно-неблагонадёжное. А потомок шведов не выносил, чтобы в присутствии его сакрального голоса звучал другой, пусть даже неслышный за пределами соседнего кресла. Или это был для него предлог возвысить свой статус сверх положенного авторитета – из пророков в небожители. Он мгновенно перевоплотился в Зевса-громовержца – и метнул в мою сторону даже не стрелу, а увесистое копьё совсем уже запредельного вопля. Я не помню точных слов, но до-словный смысл сводился к тому, что я совершила ужасающее кощунство, и не будет мне за него прощения в этом лучшем из миров. А иных миров нет и быть не может – последнее не прозвучало, но утверждалось всей невыносимой мощью его наигранного фанатизма.
Вот тут-то мы с ним принципиально диссонировали. Я смотрела на мир с добросовестно-жёлчным скепсисом Печорина – одного из немногих любимых литературных персонажей. Но ветхие генсеки мёрли один за другим, зарождая невольные надежды на некие перемены даже в этом пространстве – благодаря беспощадному непостоянству времени. А там – сколько ещё изменений и измерений – не то чтобы отчётливо прозревалось, но уже подозревалось…
Так что же – раз там был ты, значит, я подверглась верховному гневу не случайно и потенциально не напрасно? Этот шёпот свободы, прорвавшийся сквозь непререкаемый рёв судьбы общего пользования, – это был неосознанный тайный знак нашего общего порыва на волю из властного железобетона, в который загоняла нас жизнь, пытаясь замуровать до конца дней наших? Того самого порыва, что подвиг тебя, выпускника МГУ, сбежать от карьеры в рабочие сцены, поближе к стихам и отверженности?
 Но ты точно помнишь, что не помнишь меня. Ты рассказал, что твой шеф превращался в Зевса-громовержца на каждом своём выступлении, меча громы и молнии на любой шорох. В этом для него был высший кайф и тайная сверхзадача – испытывать не просто власть, а оргазм власти, её экстазы и конвульсии. Так разве можно было запомнить всех девочек и мальчиков, пусть даже только девочек, оказавшихся случайными жертвами? Ты и не запомнил.
 Вот, собственно, и вся история, точнее, её отсутствие. Анализируя, я понимаю, что всё сложилось так, как и должнО было. То есть как дОлжно. Заметь ты меня, ты обнаружил бы юное существо женского пола, весьма далёкое от культового образа нимфетки. Бледное, прыщавое и угрюмое от отвращения к окружающей действительности. Знакомиться с таким ты бы не стал.
Даже если понять совсем уж буквально твоё утверждение 2004 г.р., будто о такой, как я, ты мечтал всю жизнь. Поверить в твою уникальную проницательность и предположить, что ты разглядел бы меня сквозь тогдашнюю лягушечью кожу. Ещё не факт, что я не послала бы тебя далеко-далеко в неадеквате обалдения и удушья. Ну, предположим, ты нашёл бы сдержанные и убедительные слова, а я не утратила бы дар красноречия и остроумия в счастливом полуобмороке. А ты не испугался бы колкостей вместо кокетства, а я… 
Всё равно у нас ничего не получилось бы. Не случилось. Потому что в детстве и ранней юности со мной вообще ничего хорошего не случалось. Кроме всяких там пятёрок и даже одной победы на городской олимпиаде, но такое только усугубляет.
Это не значит, что ничего хорошего не существовало в природе. Не могло же не быть, к примеру, ранней весны. Когда талые потоки пахнут будто с противоположного полюса времени – свежеразрезанным арбузом, спелым и сочным. А вместе с воздухом в ноздри влетает какой-то призыв и, растворённый в крови, превращается в тайную и пока ещё беспредметную одержимость. И дальше, месяц и два спустя. Когда расцветают волшебно абрикосы, черешни, вишни, сливы, груши, яблони, каштаны, сирень, жасмин, акации... И всё это сметается с беспощадной очерёдностью жестокой жаркой вьюгой. Или смывают весенние грозы, как в унитаз, и втаптывают в грязь прохожие. А потом тоска кругом зелёная-зелёная, и только дежурные розы на клумбах. И понимаешь, что надо что-то успеть в свой черёд. А когда он, свой черёд? Училки и плакаты утверждают, что лучшая пора – детство. А тут уже грудки прорезались, и вымахала с маму ростом, и слово-монстр «менструация»… Значит – всё, поезд ушёл? Не понимаешь.
Но вот ещё: парки. То есть леса, конечно, совершеннее, но до них добираться, там страх и пространство неведомых дебрей. Если подлинный лес, а не какие-то посадки, он слишком больше и непостижимее человеческих желаний. А парк – это декорации, эстетично и прагматично. Причём не исключает открытий и чудес, но человеческих, слишком человеческих. Там была одна скамья – потом, чуть ли ни в новом тысячелетии, выяснилось, что скамья эта звалась Татьяна. Тогда, на заре туманной юности, я не знала её имени, как не знала многих других путеводных имён – только ощущала сами знаки, как на ощупь во тьме.
Итак, скамья звалась Татьяна. Она была подвесной и умела раскачиваться. В ней сочетались полёт и плавание – цЕпи скрипели подстать якорной цепИ или уключинам уже плывущего судна, а воздух навстречу напоминал о хрупкости крыльев. Поблизости виднелись кирпичные останки водонапорной башни, увитые диким виноградом. Развалинами замка они казались только совсем ещё детскому воображению, но и позднее создавали романтический антураж. Принцесса томилась вон там, вверху, но главным местом действия был корабль похитителя…
Так вот, этой скамьи уже нет. Она погибла в числе прочих легендарных и безымянных жертв реконструкции парка. С нами на этой скамье ничего не было и уже никогда не будет. А ты представляешь, как могло бы быть, нет, ты представляешь?.. Я знаю, мы оба пытаемся себе вообразить, когда блуждаем среди цветущих зарослей, изнуряя друг друга бесконечными поцелуями и прочими прикосновениями. Но разве дано мне ощутить, как отозвалось бы на невиннейшее из них моё тело, едва пробудившееся от тяжкого сна далеко не радостного детства? А как отозвалась бы моя душа? Какой бы выросла она, если б я не уверяла её столько лет, что ты никогда не придёшь? Я привыкла не верить в тебя, в моих снах поселились чужие, лишние люди, лучшие из них пытаются меня соблазнить, остальные стреляют или ставят оценки.
Нет, я отказываю музейному эпизоду в претензиях на символичность и судьбоносность. Просто так вышло, что наши пути пересеклись именно там. Тоталитарное государство – всего лишь второстепенная подробность, от него легко спрятаться в волшебном саду частной жизни, где оно – лишь повод поупражняться в нравственных исканиях и эзоповом языке. А я жила в тоталитарной семье – с мамой, отчимом, бабушкой и дедушкой, которые контролировали меня суровей, чем КГБ вкупе с полицией нравов. Мои телефонные разговоры прослушивались, каждая отлучка из дома требовала отчёта. Если я приходила домой позже обычного, бабушка хваталась за сердце – и моё сердце пронзала отнюдь не шуточная боль. В те годы я была как медный провод для электричества – для любой боли, даже притворной. Они так боялись за мою хрупкую жизнь (впрочем, не благодаря ли им моё здоровье и впрямь было ни к чёрту), так стерегли, что со мной ничего не могло случаться, кроме очередного гриппа, переходящего в пневмонию. А потом, когда я, уже совсем взрослой, стала сама вершить свою жизнь, всё происходящее было уже слишком вымечтано и прочувствовано, чтобы обернуться чудом или хотя бы открытием. Только ты явился неожиданно, так, что я тебя даже узнала с трудом, недоверчиво и постепенно.
Да, к этому времени я не могла не отрастить себе какой-никакой защитный панцирь, пусть плохонький, местами в ярких заплатах, как на ветхом рубище певца. Да, скамья Татьяна уже не ожидает нас в сумерках вечернего парка. Да и сам парк теперь густо утыкан оранжевыми шарообразными фонарями. Может, нынешним юным он представляется садом светоносных апельсинов, но поколения, одурманенные архетипами тёмных аллей, чувствуют себя здесь неуютно.
И, тем не менее, как много нам осталось и досталось. Помимо наших тел, нахально сохранивших стройность и гибкость юности (ой, надолго ли?), есть множество вещей, за долговечность которых не приходится волноваться. Опять же, весна. Она же только прячется на время, чтобы снова явить себя наивному зрению на новом взлёте синусоиды. Ты помнишь, как мы шли полузаброшенным садом, и вишни так цвели, будто не для урожая, а для нас. За белым наваждением не видно было ни аскетически прочных, невзрачно корявых ветвей, на которых крепится вся эта красота, ни робко прорезающихся утилитарных листочков. И путь наш был устлан белым, будто мы сделались ангелами и ступаем по облакам. А потом мы вошли в тёмный, потому что вольно растущий, непрорежённый лес. И ты обратил моё внимание на чёрный ствол дерева неизвестной породы. А я посмотрела ввысь и разглядела на фоне небес такое же белое кружево кроны, как в только что пройденном саду. Неужели вишня? Вровень высотой с долговязыми дубами и клёнами многовекового леса?
Увиденное позже, летом, не оставило сомнений: множество расклёванных птицами ягод страстного цвета вишнёвой зрелости. Дерево оказалось хоть и редким в лесу, но не единственным.
Значит, можно – вырасти так, чтобы цветение могли заметить лишь глядящие в небо? И плодоносить для одних только птиц небесных? Нет, прямые аналогии здесь недостижимы, но ты меня поймёшь. И поймут те немногие, кто предпочёл, взамен обычной человеческой обречённости, обречь себя на вечную юность.

Девушка и смерть-2.

                                               “Эта штука сильней, чем «Фауст» Гете”
                                                                                И.В.Сталин

 Людочка любила читать о любви. А о чём ещё любить, если читать. В книгах не о любви обитают математические задачи, вызывающие несварение мозгов, дальние страны, такие дальние, что лица в толпе их народов невозможно различить, безжалостные преступники, иногда одержимые манией, иногда корыстной целью, трупы убитых ими персонажей и, соответственно, сыщики, в отличие от преступников всегда маниакально целеустремлённые. Но там никогда не найдёшь ММ – его можно встретить только в книге о любви. Если вам подумалось, будто ММ – это некто Макс Марковкин или, того хуже, Михаил Митрофанович, то сами вы гнусный тип, чуждый романтике. Потому что ММ – это Мужчина Мечты, а если интимнее – Мужчина Моей (в смысле Людочкиной) Мечты, МММ, как бы ни оскверняли эту святую аббревиатуру злостные строители финансовых пирамид.
 Открывая очередную книжку, Людочка думала только о том, в каком облике и при каких обстоятельствах ММ предстанет на сей раз. А встретившись с ним, отдавалась доброй или жестокой воле автора, ну а потом уж, если повезёт, то и самому ММ.
 Постепенно Людочка научилась по названию и другим приметам книги бессознательно определять, какая участь в ней уготована, и потому выбирала только те романы, которые оканчивались свадьбой.
 И всё бы хорошо, если бы Людочка не относилась к собственной жизни как к любовному роману. Правда, лет до шестнадцати она перелистывала страницы этой книги скучающе-рассеянно, зная, что порядочные ММ не клеятся к малолеткам. Но вот пришла пора оглядеться по сторонам. И тут оказалось, что немногие персонажи, с виду похожие на ММ, не обращали на Людочку никакого внимания. А те немногие, что обращали на Людочку внимание, делали это совсем не так, как герои романов, – разве что как отрицательные мерзавцы или ничтожества.
 Взять инициативу на себя? Но это разрушило бы сюжет судьбы. Изо всех любимых Людочкой героинь так поступила лишь Татьяна Ларина – и в итоге вышла замуж не за вожделенного Онегина, а за толстого генерала, ещё и неизвестно куда изувеченного в сраженьях.
 Время шло, а в Людочкиной жизни не происходило ничего, кроме бесцветно-беспросветных эпизодов безмолвно-безответных чувств. И вот Людочка уткнулась лбом в роковой предел – свой двадцать пятый день рождения. Из книг было понятно, что ММ не влюбляются в героинь старше двадцати четырёх лет без красочного эротического прошлого. Более того, героинь этой возрастной группы обычно отбивают у уже имеющихся мужей или любовников. С прошлым ничего не поделаешь – особенно если в своё время ничего не смогла сделать со своим будущим. Людочке оставалось одно из двух: либо смириться с унылым амплуа старой девы, либо поставить точку.
 Сделав выбор, Людочка осталась верной своей сюжетной линии: оригинальной и эффектной развязке она предпочла простую и трогательную. Запаслась надёжно-убойным количеством клофелина. Написала лаконичную записку:

  Жить без любви невозможно.
  Но ёё нет в этом мире.

 Людочка очень добросовестно глотала клофелин, глотала, глотала, глотала, глотала, глотала, глотала, глотала, глота...

 В морге Людочка лежала такая (с)покойная, такая нежная и просветлённая, как царевна в хрустальном гробу. 
 Работник морга Вася тоже был симпатичный молодой человек – высокий, стройный, с голубыми глазами и очень одинокий. Он глянул на Людочку и подумал: какая хорошая девушка. И припал к Людочкиным окоченелым губам горячим и влажным поцелуем. От такого поцелуя, будь Людочка и впрямь царевной из сказки, она бы непременно распахнула глаза, и посмотрела на Васю восхищённым взором, и произнесла: “Ах, как долго я спала! Как долго я тебя ждала!..”, и... 
Но Людочка не была царевной из сказки. И в этом ей как раз повезло. Потому что Вася обратился к своему напарнику, тоже одинокому, но куда менее симпатичному:
 ﷓ Толян! Зацени, какое тело нарисовалось!
- Супер, ﷓ согласился Толян.

 Далее в этом рассказе мог бы последовать ну очень прикольный фрагмент с обилием смачной ненормативной лексики, с экстремальным взаимодействием перевозбуждённого и бесчувственного, с бескровным, но напряжённым разрывом девственной плевы, с извержением кипящей спермы в леденящее лоно и прочими не менее пикантными подробностями. Но я жертвенно выбрасываю из своей пресной стряпни этот жгучий и пряный недопрожаренный бифштекс. Потому что про морг я всё выдумала. И про клофелин пока что, к счастью, тоже. Людочка ещё жива, и я хочу, чтобы она впервые прочла хоть что-то о себе...
Людочка, поверь мне, этот рассказ – о любви!

Чёртов мостик: версия легенды.

Был ветреный майский вечер. Облетали яблони, взамен распускалась сирень. Треугольные фонарики каштанов озаряли дымку первых сумерек. Нежные тона женских платьев подражали цветению, а запахи духов сливались с ним в незамутнённый аромат весны и надежды (бомжей в то время не пускали на эту территорию, именовавшуюся Императорским садом). Недоброй памяти двадцатый век успел пробраться лишь в календари, и пунцовое полотнище заката порождало революционные аллюзии разве что у особо политически озабоченных личностей. Гимназист шестого класса Петя Х. был озабочен совсем иным – он слагал стихи о любви:
 В весеннем парке на закате
 Среди распущенной листвы
 Так не хватает рядом Кати…
С листвой не рифмовалось ничего лучше сопутствующей травы и слащавой халвы, напрашивались происки злой молвы, и, ступая на деревянный мостик, увы, Петя видел воды отнюдь не Невы. А тут ещё его рассеянному взгляду предстала наглая физиономия сына городского головы Вальдемара, беспардонно стоявшего с барышней в обнимку прямо посреди моста. Будто он не замечал приближавшегося Петю! Вот барышня и вправду Петю не видела, поскольку стояла к нему спиной. Тем не менее, вне всяких сомнений, это была Катенька П.! У кого ещё могла быть такая пушистая тёмно-золотистая коса и такая тонкая талия при такой… о боже, Вальдемар уже скользил туда рукой!
Не только незавершённое стихотворение – вся Петина жизнь в одно мгновение лишилась смысла. Убийственная высь моста подсказывала дальнейшую судьбу.
Но прежде, чем перебросить бренное тело через перила, Петя хотел насладиться в воображении тем, чего не увидит воочию. Содрогнувшись от зрелища своего молодого трупа на мостовой Петровской аллеи, он мужественно перешёл к похоронам. И тут услышал голос преподавателя Латыни над бледным от горя Катиным ушком:
 - Знал, знал, бедняга, что не сдать ему экзамена, оттого и порешил себя…
Нет, бесславно погибнуть, не известив мир о своей высокой трагедии, было бы обидно и мелко. Окинув на прощание влюблённую парочку презрительным взглядом, Петя решительно направился домой. В его мозгу уже трепетала первая фраза: «Был ветреный майский вечер…»
Какое-то время спустя весь Киев зачитывался рассказом Петра Х. о гимназисте, бросившимся с моста по причине несчастной любви. Петя вложил в своего героя столько страдания, что самому уже ничего не осталось. Самоубийство пришлось отложить на неопределённый срок. Петя ходил с задранным носом и самодовольной улыбкой. Барышни находили, что он похож на Лермонтова, и предпочитали его рослому Вальдемару. Даже латынь бала сдана с отметкой «удовлетворительно». А ещё Петя получил записку от Катеньки П.с приглашением встретиться в Императорском саду. И согласился, хотя ему уже больше нравилась Машенька С.
Ныне рассказ Петра Х. не удаётся отыскать среди бульварных изданий начала минувшего века, от многих из которых не осталось ни единого экземпляра. В данном случае в забвении был заинтересован сам автор, сделавшийся впоследствии советским писателем и сменивший свою не совсем приличную фамилию на идеологически выдержанный псевдоним – ему не хотелось афишировать упадническое в прямом смысле прошлое. И всё-таки рассказ сохранился в виде легенды, связующей воедино два противоречащих друг другу названия – Мостик Любви и Чёртов Мостик – трогательной историей юного самоубийства. К тому же, однажды спасший своего автора от добровольного ухода, рассказ помог ему вовремя покончить с собой, когда машина сталинских репрессий докатилась до Петра Х. и уже собиралась заглотнуть его своей металлической пастью…

Цикл прозы "Рассказы о бывших сотрудниках".

ЖЕМЧУЖНОЕ ЗЕРНО

“Я-то знаю, что я не зерно, но знает ли это петух?»
из старого анекдота

Женщина-экстрасенс в телевизоре напоминала доярку-депутата застойных времен – избыточно румяное лицо, придавленное незыблемой от лака прической. Однако слова были другими:
- ...Мысленно поместите на кончик носа жемчужину. Сфокусируйте на ней всё внимание. Затем переместите жемчужину внутрь черепа и увеличьте до размеров куриного яйца. Вы почувствуете, как в яйце концентрируется энергия Космоса. Сосредоточиваясь на яйце, вы сможете управлять своим Телом и своими Мыслями. Вы станете Собой...
Единственное назначение утренних телеглюков – делать пробуждение плавным, обезболивая переход из безответственного мира сновидений в тягостный мир так называемой реальности. Петунин легко расстался с телевизором, как только из кухни раздался нежный призыв его жены Марины:
- Паша, иди кушать!
Завтракали не яичницей и даже не куриными котлетками, а картофельным пюре с докторской колбасой. В троллейбусе, отвозившем Петунина на работу, разогретые бабьим летом пассажиры, истекая солёной влагой, хрестоматийно изображали селёдок в жестяной банке. О чудодейственной жемчужине ничто не напоминало.

Впервые за этот день совет румяной экстрасенсорши зашевелился в сознании Петунина, когда его вызвал к себе шеф. Сидя у края массивного начальственного стола, созерцая удлинённый, обтекаемой формы череп его хозяина, почти голый, если не считать скудной поросли, спрятанной за ушами, Петунин думал: до чего же голова у шефа на яйцо похожа! И морщин не видно, в его-то годы, и кожа, небось, на ощупь точь-в-точь яичная скорлупа, вот бы у Подшефной Вики спросить (так прозвали в отделе шефову секретаршу). На почве материальной неудовлетворенности (зарплату не выдавали четвёртый месяц) Петунину захотелось стукнуть по этому яйцу шефовой громоздкой пепельницей – пронаблюдать, легко ли расколется и что прольётся, желток или серое вещество... Однако желание было каким-то платоническим, как у молодого импотента. Энергии явно не хватало, да и способности "управлять своим телом и своими мыслями".
Вернувшись на родное рабочее место, Петунин попытался поместить на кончик носа ту самую мысленную жемчужину. Жемчужина не желала удерживаться – сначала в воображении, потом на ровном Пашином носу. Петунин даже проникся мимолётной завистью к сидящему слева Селезнёву, чей просторный носяра типа стоптанного башмака с задранным кверху носком был будто специально создан для подобных экспериментов... От тщетного усилия уровень обещанной энергии настолько приблизился к нулю, что дальнейший трудовой процесс уже невозможно было отличить от затяжного сна, нездорового, но очень скучного.
Очнулся Петунин в лифте собственного дома. И то лишь благодаря запаху, непривычному даже для тренированного обоняния здешних жильцов – будто непосредственно перед Петуниным протухший покойник вёз дырявую канистру с бензином. В пространстве острых ощущений время увязло, кабина тащилась на пятнадцатый этаж омерзительно долго. Петунин рефлекторным жестом поднёс ладонь к носу - и тут нащупал её, жемчужину! Маленькую, твёрдую, гладкую, спасительную! Теперь главное переместить жемчужину внутрь – как свободно, безболезненно проникает она сквозь чуткие конструкции носовых хрящей!.. Зафиксировалась, и, наконец, увеличивается – небольшое такое, беленькое яйцо, крупнее не надо.

С тех пор яйцо поселилось в голове Петунина, как если бы оно было естественным телесным органом, таким же, как сердце, печень или щитовидная железа. Но, к примеру, сердце, недосягаемое для взгляда, напоминает о себе только в минуты волнения или болезни – тогда оно, обнаружив неожиданно свою птичью природу, бьётся что есть силы о ребра клетки, где изнывает в заточении, или замирает на мгновение испуганным комочком боли. Жемчужного цвета эллипсоид размером с небольшое яйцо вёл себя несколько иначе: тоже невидимый глазами, он был доступен иному зрению. Образ его присутствовал в сознании Петунина постоянно, мирно сосуществуя с мельканием прохожих и магазинных витрин, строк в деловых бумагах и стройных ног Подшефной Вики, тарелок на столе и футболистов на экране телевизора. А когда обнаглевший ветер, холодно и мокро хлеща по физиономии, силился сорвать с Петунина законную одежду, или в переполненном троллейбусе пропахшая луком базарная торговка придавливала Петунина своей мощной корзиной, или назидательно верещала нервная от безденежья жена Марина, Петунину удавалось сосредоточиться на яйце настолько, что он весь замыкался в этом маленьком чистом мире под защитой непроницаемой скорлупы. Вечерами Петунин полюбил уединяться от жены и телевизора. Сидя взаперти, в тишине, в темноте, при закрытых шторах, он наслаждался своим внутренним лунным мерцанием, трепетно прислушивался к смутным тайным сигналам... Нечто зрело...

Однажды Марина Петунина, возвратясь из командировки, не обнаружила дома верного супруга. Вместо него Марину встретил новорождённый с виду цыплёнок, шустро бегавший на проволочно-тонких ножках и оглашавший квартиру голодным писком. Заботливая Марина без промедления накормила цыплёнка, сварив вкрутую и мелко покрошив куриное яйцо.
Марина стала звать цыплёнка Пашей, не сомневаясь в его происхождении. С его появлением (и соответственным исчезновением мужа) она почувствовала печальное облегчение – будто выпал давно шатавшийся, бесполезный при жевании зуб. Марина поселила цыплёнка Пашу в коробке из-под своих сапог, соорудив там из ваты подобие гнёздышка.
Паша быстро подрастал и развивался. Мягкий пушок цвета желтка сменила стерильная белизна инкубаторского оперения. На изящной головке неприлично расцветал алый гребешок.
К лету Паша уже вовсю кукарекал, так что когда у Марины сломался будильник, ей не понадобилось тратить деньги на новый.

У Петуниных была Фазенда. Марина решила не отступать от традиции и провести там отпуск. Разумеется, Пашу она захватила с собой, усадив его в специально приобретённую корзинку и прикрыв вышедшим из моды шёлковым платком. В электричке Паша заметно нервничал. Вытягивая шею, он высовывал голову из-под платка и угрожающе поглядывал на пассажиров. В горле его сдавленно барахтались звуки отчаяния и протеста. Только очутившись на небольшой прямоугольной территории, поросшей бурьяном, где выделялись несколько фруктовых деревьев и маленький домик, Паша успокоился, ощутив под ногами тёплую податливую почву взамен линолеума, вокруг вместо мебели и синтетических ковров – всё такое зелёное и трепещущее, а над головой не плоско нависший потолок, а округлость неба, как внутри безмерного лазурного яйца.
К новой среде обитания Паша приспособился без проблем. Днём он прогуливался по участку – склёвывал насекомых, семена растений и прочую мелочь, привлекавшую его внимание. Он вёл себя так не потому, что был голоден (Марина кормила его три раза в день), а потому, что так в его представлении должен был поступать всякий уважающий себя петух. Однако ночь Паша проводил не в курятнике, как принято у его сородичей (подходящего для этой роли сооружения на территории Фазенды не было), а в домике. По вечерам он смотрел телевизор, примостившись на коленях у Марины, а затем засыпал в своей уютной корзинке.
Тактичные соседки не спрашивали у Марины, куда делся её муж, и так понимали, что бросил, кобель.

В один поистине прекрасный день у южной границы Фазенды в ореоле солнечных зайчиков и цветков календулы возникло удивительное существо. Паша с первого взгляда почувствовал, что существо это ближе ему и роднее всех тех, кого он встречал прежде. Незнакомка что-то клевала там, в окружении цветов, кокетливо приподнимая аккуратный хвостик. При этом она то и дело искоса поглядывала на Пашу живыми зёрнышками глаз, полными неизъяснимой прелести. Паша неторопливо направился в Её сторону, стараясь придать своему голосу самое куртуазное звучание. Тем временем Марина тоже заметила Незнакомку – и устремилась к Ней куда более решительно с воплями "кыш!" и хворостиной в руке. Незнакомка бросилась наутёк, Паша побежал следом, боясь потерять Её навеки. Уже за пределами Фазенды, на пыльной дороге, Пашу настигла Марина. Отшвырнув хворостину, Марина цепко схватила Пашу своими сильными руками и, не реагируя на отчаянное сопротивление, отнесла в дом и заперла там.
Мир перевернулся. Вернее, вывернулся наизнанку, обратившись к Паше своим неприглядным исподним. Видимое откровенно походило на преисподнюю – тесные тёмные стены да скудный свет из окошек, дразнящий напоминанием о солнечном лице Мира. В эти минуты до Паши с кошмарной лёгкостью дошло, что вся доступная ему жизнь заключена в чётырех стенах. Плюс маленький четырёхугольный довесок, где незримые границы жизненного пространства так же чётки, как и границы участка. Мрак воцарился в Пашиной душе, куда более густой и глубокий, чем в самом тёмном углу убогого жилища.
Вдруг Паша уверенно вспомнил, как в далёкие-далёкие времена он был гигантом той же породы, что и Марина, с грозными колоннами ног и доносящимся откуда-то сверху властным голосом. Но этот образ моментально сменился другим, ярче и свежее, – образом яйца. Наверно никогда ещё куриные мозги не трудились с таким мучительным напряжением и такой противоестественной эффективностью. Яйцо. Что было раньше: курица или яйцо? или курица или яйцо или курица или яйцо или... Раньше была жемчужина! Если найти жемчужину, всё будет как раньше! И ещё промелькнула в памяти какая-то поговорка о поисках жемчужного зерна в навозной куче...

Теперь всё свое время, свободное от сна и трёхразового питания, Паша посвящает одному-единственному занятию: он роется в соседской навозной куче. Ничего похожего на жемчужину Паша пока не откопал. Зато – какие вкусные червяки попадаются!..


ВЕРШИНА ИНЬ ИЛИ САМЫЙ ТЕМНЫЙ ДЕНЬ

Надя не верила в смерть ни зимой, ни весной, ни летом, ни осенью. Но в природе, как и в истории, случаются смутные времена безвластия и опустошенности, не имеющие законного календарного имени, о которых говорят просто: не сезон. Таков зазор между листопадом и снегопадом, когда ветры и дожди, расправившись с буйством осеннего пламени, гоняются друг за дружкой в инфернально-лиловой мгле, кое-где продырявленной фонарями, пока обугленные древесные скелеты беспомощно дрожат в ожидании своих свадебных саванов. Тогда абстрактная конструкция из шести букв см:ер?ть?, куда менее понятная, чем вечно с Т.(ь!), оказывается всего лишь названием навязчиво зримой картинки в нетраурной рамке окна.
В тот год прескверная погода, недостойная называться осенней, стояла долго на дворе, постепенно пропитывая запахом смерти все вещи, все мысли. Надя невольно становилась вегетарианкой, замечала мельчайшие трупные пятна на яблоках и бананах. Даже любимые книги казались гробами, рассадниками привидений. И тень давно умершей девушки печально глядела все в то же Надино окно, припоминая бессмертный приговор своего покойного творца: снег выпал только в январе, на третье в ночь.
Каждое засыпание делалось репетицией умирания, а пробуждение –
смертью сна. Игрушечной гильотиной обрушивался резкий звон будильника.

Дребезжащая казнь, назначенная на 7.30 утра, состоялась со свойственной казням пунктуальностью. На кровати осталось тело жертвы и необходимость поскорее его убрать. Надя нащупала выключатель ночника, чтобы не заснуть через несколько секунд, покорившись темноте.
Ночник не включался.
Перегорела лампочка?
Пришлось вылезти из-под одеяла в темно-сизый озноб утренней комнаты – чтобы включить верхний свет.
Но и выключатель у двери бессильно щелкал, не понимая, чего от него хотят.
Выбило пробки?
Надя нашарила забредшие под кровать теплые тапочки и поплелась в коридор, к электрощитку.
Пробки дисциплинированно сидели в своих гнездах, а свет в коридоре не включался.
Надя направилась на кухню, к подоконнику, где лежали спички. По дороге зацепила ногой телефонный провод, подобрала загремевший аппарат.
Только подойдя к окну, она заметила, что улица ослепла: ни одного светящегося фонаря или окошка.
Надя по-настоящему перепугалась. На окраину сознания черной тучей вплывала неведомая катастрофа, обесточившая – город? страну? мир?
Телефонный аппарат, который Надя все еще держала в руках, подсказал скорее порыв, чем идею, – позвонить Тонику (неопознанная туча имела свою светлую сторону – она была поводом снять табу). С каждой набираемой цифрой, тщательно вычисляемой пальцами, Надино дыхание сдавленно учащалось – а потом укрощалось симметрично с каждым длинным гудком. Либо Тоник уже направился в Контору, либо...
Второе, тревожное "либо" заставило Надю набрать теперь уже номер подруги.
- Здравствуйте. А Катю можно?
- Катя спит, – неприветливо и сонно ответила Катина мама.
- Извините, я только хотела узнать, у вас свет есть?
- Есть, вот, торшер горит.
- Правда? Ну, извините. А то у меня нет, и вокруг тоже...
Похоже, Тоник все-таки едет в Контору. Но ему добираться около часа, а Наде всего десять минут. Есть время, чтобы позавтракать.
Темнота оправдывала еще одно желанно-запретное действие – зажечь свечу. Свеча у Нади была всего одна, оранжевая, витая, стоящая на краю кухонного стола в старинном бабушкином подсвечнике. Свеча, не знавшая пламени, томящаяся в ожидании Тоника. Надино воображение наизусть изучило простенький сюжет – как Тоник после работы вместо обычного "пока!" пойдет ее провожать, как зайдет к ней на чай, как она поставит свечу в центр стола...
Но почему третья спичка подряд ломается?
Четвертая, наконец, зажглась, и сразу потухла.
Пятая продержалась чуть дольше, тоже не успев передать свое пламя свече.
Шестая сломалась,
седьмая потухла мгновенно.
Больше спичек в квартире не было – ни одной. Пришлось на ощупь привести себя в порядок, одеться, перекусить.

Непривычно цепко держась за невидимые перила, с трудом отдирая память от фантазии, чтоб использовать в роли зрения, Надя спустилась к выходу из мрачной клоаки своего дома. Снаружи все-таки можно было ориентироваться в пространстве, хотя небо, не подкрашенное сиянием городских огней, оказалось похожим на огромную заасфальтированную площадь. Дома отчетливо стояли на своих местах, но в их окнах будто поселилась та самая тьма, что витала до сотворения мира. И людей вокруг не было видно - впрочем, кому захочется выходить в такую мрачную рань в субботу, в выходной? Одна только Надя шла в Контору (этим пренебрежительным словом Тоник называл НИИ, где они с Надей работали). Не то чтобы Надя была трудоголичкой или рассчитывала на дополнительный заработок – вовсе нет. Надя шла в Контору, потому что ее попросил об этом Тоник.
То есть официально он именовался Антоном – Антон Романенко, кандидат физ.-мат. наук, зав. сектором в неполные тридцать лет. Но Надя слышала, как его называл Тоником друг Леша. Они иногда беседовали в ее присутствии, реагируя на это присутствие возможно чуть больше, чем на цветок неизвестной породы, чахнущий на подоконнике, но явно меньше, чем на включенный компьютер или на роскошную девушку, завлекающую своими загорелыми прелестями в экзотическую местность настенного календаря. Надю сразу же поразило совпадение этого имени: Т-о-н-и-к с пробеганием легких леденящих пузырьков по всему телу, холодной и сладкой волной в горле, внезапным переходом из сонного состояния во взбудораженное - при появлении Антона или упоминании о нем. Это был текТонический сдвиг по фазе, раздвоивший сотрудника Конторы и героя девичьих мечтаний на два различных континента со своими географическими названиями: Антон и Тоник. Но ни разу еще Надя не посмела произнести имя Тоник вслух...

Четырехэтажное здание Конторы встретило Надю тремя светящимися окнами – на первом этаже у вахтерши и двумя на третьем: в коридоре и в той самой комнате, где они с Тоником договорились поработать. Значит, все в порядке, и Тоник уже ждет. Черное облако страха испарилось вместе со вздохом облегчения, и маленькая лампочка тайного счастья засветилась в Надиной душе.
- Доброе утро, Антон!
- Привет.
- Я не опоздала?
- Take it easy. Вот смотри: я уже закончил разработку системы семантических признаков. Будешь заносить в базисный словарь, в третью колонку...
Для Тоника Надя готова была сделать все, что угодно, даже если б это было ей тяжело, страшно, стыдно. Но пока Тоник попросил ее только об одном: помочь ему занести в память компьютера словари для изобретенного им анализатора естественноязыковых текстов. По вечерам и выходным, бесплатно, поскольку проект анализатора зарубил начальник отдела. Зарубил не потому, что проект был плохой, а потому, что начальник предпочитал осуществлять собственные проекты, тупые и бесперспективные.
Наде очень хотелось рассказать Тонику об утренних злоключениях, расспросить, не нарвался ли он сегодня на нечто подобное. Однако Тоник откровенно функционировал в режиме Антона, и заговаривать с ним о чем-либо кроме работы не имело смысла.
Задание было не настолько сложным, чтобы безраздельно завладеть Надиным вниманием, – оно позволяло незаметно для Антона легко порхать с одного континента на другой. На континенте Антон царило безнадежное однообразие: Надя находила на схеме нужную комбинацию символов и заносила в третью колонку очередной словарной статьи. Рутинное, конвейерное существование, в котором непредсказуемое событие – по определению ошибка, каприз фантазии – вредительство, а непокорность – катастрофа. Зато на континенте Тоник...
На континенте Тоник Надя купалась в зеленоватых водоемах глубоких и умных глаз, окруженных темной осокой казавшихся колкими ресниц, карабкалась по высокому лбу к густым зарослям давно не стриженых русых волос, зачесанных назад, а потом испуганно срывалась вниз, на мгновение цепляясь за тонкую горбинку носа, чтобы осторожно двигаться вдоль прихотливой границы твердых мальчишеских губ. Надя всегда разглядывала Тоника только таким способом, по своей внутренней фотографии, успевая сделать ее за какой-то неуловимый миг реального взгляда. Так людям не под силу смотреть в упор на солнце, хотя сравнение с солнцем этого щуплого, весьма заурядного с виду молодого человека насмешило бы кого угодно, особенно его бывшую жену.
Жена Тоника Инна ушла от него на исходе прошлой зимы, когда таял снег. С тех пор обида, которая ведь тоже человеческое дитя, должна была бы созреть и выйти из Тоника, пусть с болью, с криком, но отделиться от него навсегда. Тем более что Инна ушла к обеспеченному иностранцу, то есть покинула не столько Тоника, сколько несостоятельную, бестолковую, все пропивающую страну, в которой он родился по какому-то фатальному недоразумению и к которой питал вполне взаимное отвращение. Однако, судя по некоторым высказываниям Тоника, он уже десятый месяц не расставался с убеждением, что все женщины - стервы. Правда, Надю он, похоже, стервой не считал. Но вот считал ли он Надю женщиной, или ему казалось, что это скуластое узкоплечее существо ростом 159 см. - всего лишь живая приставка к компьютеру, что-то вроде “мышки”, только кнопок побольше, и не серая пластмасса, а белый свитер скрывает не предназначенные для обозрения детали?..

- Я включу радио, тебе не будет мешать? – произнес Тоник, точнее Антон, потому что голос прозвучал за пределами Надиных грез.
- Конечно, включай, – откликнулась Надя.
Прорезался надрывный голос певца, призывающий патетически и явно не по адресу:
Офицеры, россияне!
Пусть свобода воссияет,
Заставляя в унисон стучать сердца!
- Хороша свобода! Единственный способ заставить сердца стучать в унисон – это всадить в каждое из них по пуле, – прокомментировал Антон.
Надю уже не первый раз впечатлила его способность видеть душу явлений, не поддаваясь гипнозу раскрашенной поверхности. Песня многократно наматывается на миллионы мозгов, но именно он сумел содрать с глаз ее повязку и разглядеть всю несуразность. Почему же он, такой проницательный, не замечает Надиной любви? А если замечает, почему отказывается от нее? Это ведь не та требовательная, знающая себе цену любовь, сверкающая, как украшения из благородных металлов и драгоценных камней, которой любят элитные красотки, гордо разгуливающие по подиумам и рекламным роликам. За Надину любовь не надо ничем расплачиваться, она и так принадлежит ему, Тонику. Зато из нее можно сделать все, что угодно, – можно крылья, а можно теплый-теплый шарф...
Радио, будто озверев от попсовых песен, свирепо зарычало, заскрежетало, после чего совсем замолкло, как подавившийся костью хищник.
- Вот скотина! – обругал его Антон. – Я как раз хотел время узнать, а то у меня часы с утра встали и не заводятся никак. Ты случайно не в часах? – обратился он к Наде.
- Нет, – ответила Надя.
- Счастливая. Только счастливые часов не наблюдают.
Ну, разумеется, счастливая – она совсем не чувствовала себя несчастной оттого, что Тоника бросила жена. Наоборот, она безотчетно знала, что так надо, что для Тоника так лучше, и больно ей было только из-за того, что сам Тоник этого пока не понимает... А Надю никто никогда не бросал. Разве что отец, но в то время она была слишком маленькой, чтобы пережить его уход как несчастье. А когда мама два года назад переехала к новому мужу, она ведь не бросила Надю, тогда еще студентку, просто стала жить в другом городе.

- Странно, что это сегодня со временем творится, - заметил Антон. - Уже стемнело, а я сделал только половину намеченного.
Надя впервые за последние несколько часов взглянула в сторону окна – и почувствовала, как в ней зашевелился клочок утренней черной тучи... Но от присутствия Тоника все не имеющее к нему отношения делалось смутным и несущественным, поэтому Надя тут же вернулась к своим автоматическим обязанностям.
Увы, ненадолго.
Изображение на экране монитора вдруг съежилось в одну слепящую точку и исчезло.
В тот же миг исчезло все.
Не было ни экрана с недостроившимися шеренгами букв,
ни бледно-желтого параллелепипеда комнаты,
ни прямоугольной физиономии окна в очках-форточках, такой простецкой и плоской при комнатном свете и открывающей глубины пространства, когда он потушен...
- Ой, блин! – воскликнул Антон. – Я уже с полчаса не сохранялся, такой кусок работы пропал!.. Пойду выясню, в чем дело.
Надя услышала скрип двери и неравномерные удаляющиеся шаги в коридоре.
На ощупь, больно ударившись бедром об угол стола, Надя подошла к окну. В комнате не горела ни одна лампочка, не было даже тончайшей желтой полоски под дверью от коридорного света – но не было за окном ни голых лип с их черными ревматическими конечностями, ни асфальта улицы с его неизбежными пешеходами и машинами, ни бетонного забора напротив, ни пятиэтажки наискосок... Окно будто затянули непроницаемым черным мехом – нет, не только окно, этот мех был всюду, он начинался у самых Надиных глаз, а остальные ощущения казались обманом. Но Надя держалась за этот обман, как за подоконник, так же крепко, и вглядывалась в толщу мрака, стараясь верить в его глубину и населенность, упрямо напрягала зрение в поисках хоть какого-нибудь просвета – далекого окна или звезды, спрятанной за сгустком облаков...
- Все везде отключили, – раздался сдавленный голос вернувшегося Антона. – Похоже, в Конторе кроме нас ни души, даже вахтерша куда-то смылась.
Последовали звуки общения с телефонным аппаратом.
- Не работает, гад. И на проходной тоже – ни единого гудка.
- Я в коридоре смотрел в окна, – продолжал Антон, чуть отдышавшись. – Там то же самое, понимаешь? То же самое.
- Конец света... – тихо проговорила Надя. Не только не понимая как следует смысла сказанного, но и не осознавая, что произнесла это вслух.
- Надя! – позвал Антон совсем уже потерянным голосом. – Надя, ты видишь хоть что-нибудь?
- Вижу, – после небольшой паузы ответила Надя.
- Что? что ты видишь?!
- Тебя.
Надя не солгала. В голосе Тоника прозвучало нечто такое, отчего маленькая лампочка тайного счастья, потухшая было вместе с прочим светом, снова засияла в Надиной душе. В эти мгновения Наде стало ясно, что в комнате – а, может, и во всем мире – остались два источника света: она и Тоник. И никаких соперниц у нее больше не было...
- Нет, ты в самом деле видишь?
Они стояли в противоположных концах комнаты. Надя быстро подошла к Тонику, ничего не задев по пути.
- Конечно, вижу. Ты тоже должен меня увидеть, я же совсем близко. Хочешь, я прикоснусь к тебе, чтоб ты убедился?
- Вот ты где! Какой у тебя пушистый свитер.
- Какое у тебя холодное ухо.
- Ты говоришь "конец света". Но ведь эта секта, как ее, обещала не на сегодня, а с месяц назад. И вообще я не верю во всю эту чушь.
- Причем тут секта. Просто свет кончился, понимаешь? Ты разве не чувствовал, как с каждым днем все темнее, все холоднее...
- Ты такая теплая.
- Ты тоже. Мы же с тобой живые, ты заметил? Мы еще живые...
- Надя, надо что-то делать. Телефон не работает... Надо сваливать отсюда, но везде такой кромешный мрак. Куда идти, что делать – не понимаю...
- Я знаю, что делать.
- Что?!
- Поцелуй меня, Тоник.
Надя желала теперь только одного: ощутить губы Тоника прежде, чем завладевшая всем тьма войдет в нее и в него. Но в то самое мгновение, когда ее мечта сбылась, лампы на потолке комнаты дружно воссияли – банально и беззастенчиво.
- Ты – чудо! – восхищенно прошептал Тоник Наде.
И нажал на выключатель. Он не любил целоваться при ярком свете.

А когда Тоник провожал Надю домой, радостно светились окна разных домов, выстраиваясь в таинственные коды жизни, протекающей за их стеклами, а в апельсиновых аллеях фонарей роились мягкие снежинки – небольно кусали холодом и гибли от жара лиц. Надя с Тоником держались за руки, пульс к пульсу, и сердца их стучали в унисон.

Вскоре Надя с Тоником поженились. Они жили вместе долго и счастливо, два года и четыре месяца. Потом первая жена Тоника, красавица Инна, развелась со своим иностранным мужем и вызвала Тоника к себе, в Дальнее Забугорье. Теперь Антон Романенко – процветающий сотрудник процветающей компьютерной корпорации. А Надя... Впрочем, не все ли равно, если тот странный день, когда происходило то, чего не бывает, и сбывалось то, что сбываться не должно (затем и мечено осторожным словом мечта), – если самый темный день ее жизни остался позади в невозвратимом потоке времени. Но светлую память о нем Надя сохранит...

                                     КАК ДВА МОИХ ЛИЦА              с приложением

Когда отмечали Ольгино тридцатилетие, муж Валера, на два года старше, с умудрённым видом изрёк за праздничным столом фразу, надолго приставшую к Ольгиным мыслям как некий словесный репей. "Тридцать лет – это возраст, в котором мужчине пора задуматься о будущем, а женщине – вспоминать прошлое". Разумеется, сентенцию эту придумал не Валера, он никогда ничего сам не придумывал, хотя на первоисточники не ссылался. Однако сказано было не от фонаря, а от души, с глубинным подтекстом личной заинтересованности: сиди, мол, старушка, дома, подкладывай дровишки в семейный очаг, воспитывай детишек (а в перспективе внуков) – потому как ничего лучше у тебя в этой жизни уже не предвидится.

С прошлым у Ольги как раз всё было в порядке. Родилась она, правда, в невзрачном райцентре у ничем не замечательных родителей. Выросла, тем не менее, хорошенькой и сообразительной. Школу окончила с медалью, поступила почти без блата в столичный университет, затем аспирантура, защита... А главным жизненным завоеванием стал брак с уже упомянутым Валерой, которого Ольга с присущей ей целеустремленностью очаровала, ещё учась на третьем курсе. Мало того, что сам по себе Валера был высокий, спортивный, симпатичный и перспективный, в придачу Ольга обрела столичную прописку и влиятельных родственников.

Так что к тридцати всё сложилось, как в лучших рекламных роликах: успешный, респектабельный, уравновешенно любящий муж, двое прелестных благополучных деток (девятилетняя Илона и четырёхлетний Вадик), просторная квартира (с Валериной мамой, правда), авто (стального цвета “Крайслер”, не свой, а мужа, но всё-таки), шмотки, украшения, бытовая техника... Да и сама – в меру высокая в меру блондинка, почти красавица, элегантная, образованная – что ещё надо нормальной женщине?

 Вспоминать прошлое... Вспоминай – не вспоминай, оно само о себе напомнит, когда само пожелает. Только глупые девочки думают, будто прошлое – всего лишь коробка с заброшенными игрушками, неподвижно пылящимися в углу комнаты, пока хозяйка не снизойдет пообщаться с ними. А на самом-то деле в коробке – огромное пространство, больше настоящего на целое измерение, именуемое временем. Пространство, населённое призраками. Через три ночи после юбилея к Ольге пришёл отец – постучался в мутное окошко дома, где прошло её детство, звал маму и Ольгу к себе.

- Нам у тебя, Петенька, плохо будет, – жалостно отвечала мама. – У тебя там темно и сыро. Подожди ещё, дай здесь побыть.

Отец сердито стукнул кулаком по стеклу, как при жизни по обеденному столу, но не разбил, ушёл.

Проснувшись, Ольга сразу выскочила из постели, долго умывалась, будто ей в лицо швырнули комком могильной грязи. А через полчаса кормила семью завтраком уже вся свежая, розовая, подражающая своим сиянием весеннему солнцу, нахально заглядывающему в кухонное окно.

Ольга проводила Валеру на работу, а Илонку в школу, и тогда только позволила себе поразмышлять, чем был её сон – злобным извращением памяти или контактом с потусторонним миром. Познаний в области толкования снов Ольге не хватало, а свободное время как раз имелось, поэтому Ольга позвонила Полине, единственному знакомому специалисту по гаданиям, экстрасенсорике и прочему оккультизму. Полина изъявила готовность помочь, но вдруг, не дослушав, завизжала так, будто подверглась внезапному нападению всех своих домашних тараканов:

- Ой! Олюнь, я тебе минут через десять перезвоню! Сейчас по второму каналу новый клип Мары Забавной!

И повесила трубку.

Странная бесцеремонность – Полина всегда бывала вежливой и обходительной. Ольга, интеллигентно презиравшая массовую культуру вообще, а попсовое пение в особенности, с досадой включила телевизор – посмотреть, что из себя представляет эта самая Мара Забавная, если неглупая Полина от неё так тащится.

Надпись внизу экрана:

      М А Р А   З А Б А В Н А Я

"К АК  Д В А  М О И Х  Л И Ц А"

На фоне лазурного неба с сахарно-белыми облачками, компактными и гармоничными, как кружевные салфетки, ангелоподобная барышня поёт призрачно-прозрачным, как бы издалека зовущим (вдаль зовущим?) голосом. Барышня вся в белом, впрочем, крылья если и есть, то скромно сложены за спиной. И лицом не сусальный ангелочек, а скорее врубелевский, длиннобровый, строгий ангел, ведающий толк в падениях...

Музыка Ольге понравилась – и сама мелодия, и её электронное исполнение, свободное от эмоций и слабостей человеческого тела, будто звучащее в запредельных мирах. А слова показались какими-то странными и невразумительными, особенно рефрен:

Как два моих лица,

Бог с дьяволом - одно

Где это у неё второе лицо? – ехидно подумала Ольга. Если пониже спины, так почему она его не демонстрирует? Несовременно как-то, не круто!

Но небо потемнело и съёжилось в тоннель, под синевой проступили багровые прожилки, как кровеносные сосуды, и этот тоннель уже втягивал Мару Забавную, с безвольным восторгом летевшую спиной в тёмно-лиловую глубь, лицом к Ольге, и всё тот же рефрен:

Как два моих лица,

Бог с дьяволом - одно

(голос пропитался хриплой страстью), а лица уже не было, была чёрная дыра, будто ещё один, внутренний, тоннель, пытающийся втянуть Ольгу, а взамен волос густо извивались тонкие змеи, и платье совсем другое, удивительного цвета, одновременно фиолетовое и чёрное, и отливающее золотом – цвета безоблачного ночного неба над большим разгульным городом. Шикарная ткань, подумала Ольга. Клип кончился.

Позвонила Полина.

- Да, в ней что-то есть, – сказала Ольга про Мару Забавную. – Хотя "Мара Забавная" звучит вульгарно. Что это ещё за имя, "Мара"?

- Мара – сокращение от Тамары. А Забавная – эта псевдоним. У неё настоящая фамилия вообще никакая, она её держит в тайне, а мне сказал хирург, который ей нос правил. На самом деле она – Тамара Портянкина.

- Понятно... А грудь она себе случайно не из обрезков носа соорудила?

- Хи-хи! Нос у нее был кошма-арный... Но она ещё с тем носом в позапрошлом году взяла гран-при на молодёжном, помнишь? а, ты ж не интересуешься... Ну, рассказывай, что там дальше было в твоём сне.

- Да нет, спасибо, я уже сама разобралась. Извини, у меня тут возникли другие проблемы. Спасибо, Поля! Пока...

Носик Мары Забавной скопирован с античных богинь. А всё остальное – широко расставленные, джинсового цвета глаза, слишком крупные на узком лице, и маленькие чёткие губы святой, и лебединый изгиб шеи – Ольга видела, и довольно часто, лет шесть-семь назад, когда заходила по тогдашним аспирантским делам в комнату №310 Института Информатизации. Ольгин научный руководитель, хороший друг Валериной мамы, чтобы освободить Ольгу от черновой работы, дал ей в помощь молодого специалиста Тому Портянкину. С Томой Ольга даже как бы дружила – в пределах 310-й комнаты, разумеется. И вовсе не из выгоды, при Томиной безотказности в этом не было необходимости. Просто Портянкина вызывала у неё некое приятное чувство, взаимообратное зависти, – по той причине, что, будучи Ольгиной ровесницей, откровенно уступала ей по всем параметрам успеха. Ольга окончила университет – Тома политех; Ольга училась в аспирантуре – Томе предстояло проработать инженером до самой пенсии; Ольга была замужем – Тома нет... Впрочем, это всё не главное, поскольку подлинное место женщины в жизненной иерархии определяется её внешними данными. А в случае с Портянкиной даже традиционное сравнение по магическим числам конкурсов красоты теряло смысл – потому что у неё был нос. Специфический такой, вроде пеликаньего клюва, - длинный, расширенный книзу, фатально нависший над узкими губами, попробуй доберись поцеловаться.

Нет, Ольга никогда не злорадствовала, Ольга сочувственно относилась к чужим несчастьям и желала безвредным людям добра. Если бы она когда-нибудь встретила Тому с таким же прооперированным носом, стильно одетую и ухоженную, замужем за приличным мужчиной (вот здорово, если бы Валериным  подчинённым!) – Ольга бы искренне обрадовалась, и умилённо вспоминала общее прошлое, и сделала её своей подругой. Но Портянкина – поп-звезда!.. Это было так же нелепо и противоестественно, как если бы Ольга вдруг обнаружила себя младшей женой шамана людоедского племени на каком-нибудь захолустном коралловом островке, тесном и склочном, как перенаселённая коммуналка.

Впрочем, до Томы Портянкиной Ольге не было никакого дела – будь она хоть Мара Забавная, хоть королева Марго. У Ольги своих забот хватало. Волосы надо срочно красить, а то золотистые локоны за сантиметр до корней превращаются в крысиную шерсть. Вадика к логопеду сводить – он до сих пор половину согласных произносит как английское "th". Не пропустить завтра фитнес. А главное, сшить себе вечернее платье, стрейчевое, длинное, с голой спиной и разрезом от бедра, платье, которое сделает Ольгу загадочной и сексуальной, как сама ночь, а ещё ткань не куплена, Ольга только теперь сообразила, какой должна быть эта ткань.

Вечером Валера сообщил: в августе они втроём, он, Ольга и Илона, едут в Испанию. Илонка в восторге прыгала как кенгуру по всем комнатам и громко пищала какую-то наглую песню:

Тонечка-дальтоничка

Встала на колени

Владику Сташевскому

Каблучками острыми

Владу продырявила штаны

Тонечка-дальтоничка

Села на голову

Вадику Филиппову

И болтает ножками

У Тони из-под юбки трусики видны

Тоня любит смотреть

На молодые огурцы

Тоня хочет мужчину

Тоня хочет мужчину

 - Илона, прекрати сейчас же! – прикрикнула на неё Ольга. – Где ты набралась такой гадости?

- Это не гадость, – ответила Илона тоном осознанного превосходства над маминым невежеством. – Это хит Мары Забавной.

А собственно, что уж такого ошеломляющего? Тома сама говорила Ольге, что окончила музыкальную школу. А один раз Ольга даже слышала, как она поёт. Ольга в обеденный перерыв подходила к 310-й комнате, дверь была приоткрыта, и доносился призрачно-прозрачный, как бы издалека зовущий (вдаль зовущий?) голос, певший про город золотой под небом голубым. Ольга, немного помедлив, вошла в комнату, где не было никого кроме Томы, и Тома так смутилась, что Ольга сделала вид, будто ничего не слышала. Тома ведь не знала, что придёт Ольга, Томе небось грезился принц, забредший то ли по ошибке, то ли в своих романтических поисках в унылые коридоры Института Информатизации, и она оставила дверь приоткрытой, чтобы Он услышал её, узнал по заветной примете не по-земному нежного голоса, и они отправились, взявшись за руки, к прозрачным воротам и пустующим в ожидании дворцам:

Кто любит, тот любим

Кто светел, тот и свят

Пускай ведёт звезда тебя...

Ольга почувствовала себя чуть виноватой, что надела кроссовки, а не шпильки, и, возможно, обманула Томин слух бесполой джинсовой походкой.

На следующий день Ольга осуществила вымечтанную покупку. Цвета безоблачного ночного неба над большим разгульным городом. Не точную копию – зачем подражать? – а ещё и с вкраплениями кипарисовой или платановой зелени, в тон надвигающемуся лету.

- Мама Лида, на что похожа эта ткань? – спросила Ольга у свекрови, вся под кайфом от созерцания воплощённой мечты.

- Ты только не обижайся, Оленька, знаешь, когда бензин в лужу прольётся, очень похоже.

Да уж, Ольга заслужила не одно, а сразу три вечерних платья, ещё и бриллиантовое колье – хотя бы за то, что уже десять лет безропотно зовёт Мамой Лидой чужую энергичную женщину, которая дымит как паровоз, красится как шлюха, рядится в шмотки каротинных расцветок и называет себя дамой бальзаковского возраста, хотя в её годы Бальзак давно лежал в могиле.

Ольга никогда не смотрела передачу "Аллигаторы прессы". И строчка в телепрограмме "Аллигаторы прессы. Мара Забавная" не могла повлиять на предпочтения её здорового вкуса. Но следующим шёл любимый Ольгин сериал, не опаздывать же к его началу, и, когда Ольга включила телевизор, аллигаторы ещё догрызали свою жертву.

Впрочем, достать её было не так-то просто. Мара с королевским достоинством восседала на высокой и вычурной металлической конструкции, на трон, однако, мало похожей – скорее гибрид Эйфелевой Башни с гинекологическим креслом. Правда, ноги Мары, опиравшиеся о блестящую перекладину, были пристойно сдвинуты и спрятаны по щиколотку в чёрный чехол длинного платья.

- Почему Вы взяли себе псевдоним "Забавная"?

- Это мое любимое слово. Вы заметили, чем я отличаюсь от Эллочки Людоедки? Там, где у Эллочки было два слова: "блеск" и "мрак", у меня всего одно: "забавно".

Конечно, внутрь она их не пустит, подсунет надувную куклу, а всё равно небось противно, – Ольга постаралась содрогнуться от гадливости, вообразив себя на месте Мары. Но подспудно ощущала, какой ни на что не похожий кайф можно поймать и сколько энергии в себя втянуть, когда такое множество народу уставилось на тебя и думает о тебе – пусть даже скверно думает.

- В последнее время часто появляются талантливые молодые певицы. Вы не боитесь конкуренции?

- Нет, конечно. Всё, что может любая из них, я тоже могу. Но я обязательно могу что-то ещё.

- Многие считают, что Мара Забавная сделала карьеру в шоу-бизнесе благодаря тому, что спала с Вадимом Филипповым. Так ли это на самом деле?

- На самом деле я делала карьеру в шоу-бизнесе, чтобы спать с Вадимом Филипповым.

О поэте и композиторе Вадиме Филиппове Ольга впервые узнала от Томы.  Большой настенный календарь с его изображением висел на стене 310-й комнаты рядом с Томиным рабочим столом.

Ольга спросила:

- Кто этот роскошный мужчина?

- Ты не знаешь Вадима Филиппова? – в голосе Томы, обычно приглушённом дымкой неопределённости, прозвучало откровенное недоумение. – Он пишет потрясающие песни! И поёт сам – голос такой глубокий... глубоко проникающий...

- А почему он Филиппов? Он что, сын Филиппа Киркорова? – сострила Ольга.

- Разве что от брака с Бабой Ягой! – рассмеялась Тома.

Фраза прозвучала скорее комплиментом, чем насмешкой. Поверхностное сходство с Филиппом Киркоровым (размеры, масть, отдельные штрихи и линии) опровергалось в Вадиме примесью каких-то сказочных, лесных кровей – не игрушечный Филя-Хрюша, а истинный  зверь, весь в мускулах, шерсти и дремучих инстинктах. Но интеллектуальный лоб, но слишком осмысленный, даже что называется одухотворённый взгляд, – ничего попсового не было в этом изысканном лице, отягощённом печалью и гордыней. Нет, Ольга не стала фанаткой Вадима Филиппова. Но, когда встречалась с его телевизионным фантомом, не торопилась перескочить на другой канал, а предавалась невинному разврату осязания  глазами, – та самая Ольга, для которой видимое обычно было не более чем безликими знаками внешнего мира, которая, даже глядя в церкви на иконы, интересовалась больше собственным отражением в накрывающем их стекле. А ещё Ольга почему-то вспоминала загадочный облик Вадима, когда гладила ньюфаундленда Герцога, ныне покойного, зарываясь тонкими пальцами в густую чёрную шёрстку. (Валера иногда замечал, что Ольга охотнее ласкала это баскервилистое создание, чем его, законного супруга, и упорно обзывал Герцога Герцем, оскорбляя заодно Ольгиного дедушку-еврея). Но сына Ольга назвала не в честь Филиппова, ничего подобного, ей просто нравилось имя Вадим.

Однако помнится, Тома не всегда довольствовалась пустыми грёзами о недоступном и прекрасном. Как-то на конференцию, проводимую Институтом Информатизации, явились коллеги из дружественного научного центра. Божко-отец, известный профессор, Божко-сын, молоденький аспирант, а в роли святого духа – созданная ими компьютерная программа по имени тоже БОЖКО (за уши притянутая аббревиатура, то ли “Бинарная Организация Жёстких Каузальных Отношений”, то ли “Базисное Описание Живых Коммуникативных Объектов”). Божко-младший, сутулый очкарик, хрупкий, как рыбий скелет, ничем не заинтересовал бы такую женщину, как Ольга, если бы она не стала свидетельницей идиллической сцены: он и Тома сидят у монитора, где мелькают чудеса, творимые Божко – святым духом, и со счастливыми улыбками на непривлекательных физиономиях под видом учёной беседы неумело флиртуют. Когда в Ольгином присутствии любой, даже самый никчемный мужчинка уделял внимание другой женщине, Ольга не могла этого перенести – у неё непроизвольно срабатывал условный рефлекс, и она устремлялась в атаку. В тот раз хватило всего лишь присесть на край стола рядом с компьютером, выставив одну из своих ножек на перекладину стула, где сидел Божко-сын. С прохладным удовольствием Ольга наблюдала, как этот хек отмороженный сосредоточенно заёрзал и смущённо опустил взгляд – живая плоть, обтянутая полупрозрачной лайкрой кофейного цвета, оказалась несоизмеримо притягательнее всяких интеллектуальных изысков. Тома мгновенно была забыта, и потому эпизод не имел продолжения, хотя бедняга Божко и клеился потом к Ольге под разными профессиональными предлогами.

А Тома плакала в женском туалете в клетчатую жилетку влажной кафельной стены.

В конце концов, что такое прошлое? Трухлявый гербарий, окостенелые мумии, тускнеющие трупы бабочек под стеклом. И вдруг из всего этого праха выпархивает какая-то серая моль, но живая, живая, и отращивает большие пёстрые крылья, и отравляет пространство назойливым пением. До Ольги внезапно дошёл смысл классической фразы, бездумно заученной в детстве: кто был ничем, тот станет всем. Не в пример нормальным певицам, лелеющим имидж, Мара Забавная могла после "Тонечки-дальтонички” петь "Я хочу тебя спасти", а после "Бог с дьяволом – одно" – "Это шанс или сон, шансон". У неё было не два лица – лиц и голосов было не меньше, чем нарядов, неиссякаемый ряд призраков, едва ли объединённых чем-то конкретнее призрака имени. Казалось, на этом карнавале невозможно встретиться лишь с одним существом – Томой Портянкиной. Ольга слишком отчётливо помнила 310-ю комнату – грязно-кремовые облезлые стены, рассыхающиеся столы, залежи бумаг, населённые тараканами. Себя, будто перепорхнувшую из глянцевого дамского журнала на измятую страницу дешёвой газеты – к счастью, ненадолго. Тому, скрытно-мечтательную барышню, постоянно словно извинявшуюся перед окружающими за свое несовершенство. Вечные бабские разговоры – в 310-й сидели одни женщины – о шмотках, рецептах, мужиках, о многочисленных изъянах вышедшей в туалет сотрудницы. И о мистике, о потустороннем, – они почему-то все были уж очень мистически настроены, даже Ольга отчасти заразилась. И вот теперь Тома Портянкина, омытая цветным душем прожекторов, облучённая миллионами любопытных взглядов – нет, в этой мутации была какая-то роковая несправедливость, обман, подлог, лазейка в пространственно-временном континууме, замаскированная то ли охапкой роз, то ли грудой мусора... Ольга уже сознательно выискивала телепередачи, где могла хоть промелькнуть Мара Забавная. Ещё и купила её компакт-диск. Нет, Ольга не покорилась, наоборот, она должна была понять.

Ольга не виделась с Томой с тех пор, как распрощалась с Институтом Информатизации. Защитив кандидатскую, вставив тем самым один из ярчайших бриллиантов в корону своего имиджа, Ольга исчерпала интерес к занятиям наукой. Напрягаться над докторской она сочла излишним – такой булыжник надо лбом при всём своём сверкании отягощает походку и нарушает гармонию женственности. Тем более что учёные к тому времени очутились на каких-то сомнительных задворках жизни, а Валера уверенно шёл в гору – работал в совместной с иностранцами фирме, всё больше зарабатывал, подумывал о политической карьере. Ольга решила, что на данном этапе самое важное – покрепче привязать супруга, а самая надежная цепь – ещё один ребенок. И после рождения Вадика возвращаться на прежнюю работу не собиралась. Но первое время продолжалось какое-то общение, и Ольге было известно, что вскоре после того, как она ушла в декрет, Тома уволилась. Почему – Ольга не особенно интересовалась, что-то слышала про нервный срыв, а о дальнейшей Томиной судьбе говорили разное: то ли она угодила в психбольницу, то ли пела в какой-то рок-банде. В старой записной книжке Ольга отыскала домашний телефон Томы, решила позвонить под тонко продуманным предлогом, делая вид, что ничего не знает о Маре Забавной. Но там обнаружились новые жильцы и сказали, что Тома переехала неизвестно куда. На телефонную справочную Ольга не очень рассчитывала, хотя и припомнила, что у всех женщин в 310-й было одинаковое отчество – Петровна. Однако Ольге повезло: по ФИО и году рождения удалось узнать и номер телефона, и домашний адрес. Но откровенный звонок мог всё испортить, она решила прибегнуть к нему лишь в крайнем случае, если не удастся подстроить случайную встречу.

К этой встрече Ольга готовилась, как к какому-нибудь Первому Свиданию С Большой Буквы. Накануне сделала причёску в самом крутом салоне города. На макияж потратила часа полтора. Надела свой самый элегантный итальянский костюм масти пожилого крокодила – неброский, но стоимостью в полугодовой доход научного сотрудника Института Информатизации. При виде её накладных ногтей, свинцово-серых с налётом перламутровой изморози, от зависти отбросила бы копыта модных туфель та самая Тонечка-Дальтоничка, о которой, как известно, поётся:

Отрастила длинные коготки -

Пальчики поставила на каблучки.

Как выяснилось, Мара Забавная жила сравнительно недалеко от Ольги. Ольга и раньше обращала внимание на этот чуть ли ни столетний трёхэтажный особняк, одним боком трущийся о кроны парка. Розовый с белым, коренастый, украшенный завитушками, он напоминал торжественный торт – весь из себя символ сладкой жизни. Ольга избрала наблюдательный пункт в доме напротив – самое верхнее окошко на лестничной клетке. Благо, здесь можно было долго стоять незамеченной... И тут сработала Ольгина феноменальная везучесть, благодаря которой её конкретные реально исполнимые замыслы всегда осуществлялись (а иных у неё и не бывало). Прошло минут двадцать пять – и из бело-розового дома вышла Мара. В банальном розовом свитере и белых брюках; в тёмных очках – но Ольга сразу её узнала: той же осторожно-полётной походкой ходила Тома Портянкина по коридорам Института Информатизации. Мара шла с пустым пакетом в руке, Ольгино сердце размашистым стаккато колотилось в такт её неслышимым шагам. Ну, зайди в ближайший гастроном, зайди... вот и чудненько! Ольга промчалась вниз по лестнице, перебежала через дорогу. Она уже проходила ровной походкой мимо Мариного дома, облегчённо вспоминая, как она сегодня великолепно выглядит (лишь бы волосы не растрепались как-нибудь неуклюже), как она свежа и беззаботна – она уже прошла мимо Мариного дома, когда Мара вышла из гастронома и направилась домой. Мара тоже легко узнала Ольгу, вежливо улыбнулась, пусть и не так восторженно, как Ольга, но Ольге было не до психологического паритета, лишь бы втянуть Мару во взвинченный вихрь общения, общего (картофельный цвет Мариного усталого лица питал её радость искренностью).

И вот они сидят на укромной парковой скамейке. Обычный светский разговор двух давних приятельниц, где на равных обсуждаются Марины платья и Ольгино семейное счастье. Ольга для начала отпустила беседу на волю, лишь бы Маре хотелось рассказывать. Но вскоре начала осторожно подкрадываться к более существенному.

- Знаешь, Тома, мне некоторые твои песни ну о-очень нравятся. "Я хочу тебя спасти", "Жирный кот", "Изменница" тоже. Да, конечно "Это шанс или сон, шансон" - от него я просто таю и улетаю. А некоторые... Извини, я просто не понимаю, зачем тебе их петь. Особенно "Тонечка-дальтоничка", это же такая пошлость.

Мара усмехнулась.

- Дело в том, что песни мне пишет Вадим Филиппов. Хотя в последнее время я и сама стала писать... Но у Вадима навязчивая идея – показать самые разные грани женской сущности. И не только женской... Вот и приходится выискивать в себе Тонечку-дальтоничку как некую отвергнутую возможность.

Мара сняла тёмные очки – оголились ненакрашенные глаза в лиловатых впадинках. Ольга продолжала, старательно сохраняя доброжелательную интонацию праздного трёпа.

- У тебя, Тома, конечно и голос необыкновенный, и актёрский талант. И всё-таки, как тебе удалось пробиться? Ведь когда мы вместе работали, у тебя всё это тоже было, и при этом как бы ничто не предвещало... Ты окончила институт, работала инженером...

- Ну, сначала я пела в одной рок-группе, дилетантской, естественно, малоизвестной, как-то меня заметили на одном фестивале, нашёлся продюсер...

Мара пристальнее вгляделась в Ольгино лицо и остановилась. Ольгу кольнуло ощущение, что в чём-то она разоблачена, хотя и неясно, в чём. Мара улыбнулась то ли ласково, то ли снисходительно, и произнесла:

- Да, я понимаю, что тебя интересует другое.

Ольга молчала, сжав челюсти и зафиксировав взгляд на вмятине в асфальте аллеи, от страха спугнуть Марину откровенность.

- Но о другом я всё равно не смогу тебе толком рассказать... Слишком много существует предубеждений, и ни одного точного слова. Человеческая речь, как известно, годится только на то, чтобы строить иллюзии да цеплять ярлыки. А выражение "продать душу дьяволу" – вообще одно из самых несуразных. Как смеют им пользоваться люди, которые никогда этого не совершали!

- А ты, ты?..

- Ну, что ты так перепугалась, – Мара снова улыбнулась. – Я же говорю, что на самом деле всё не совсем так. Это же только символы: чёрное-белое, плюс-минус... Всё зависит от системы координат. От того, кто сейчас у власти, а кто за неё борется. Присмотрись внимательнее к жизни – разве не заметны Его победы? Да ничего страшного, уверяю тебя, просто кодировка, как в компьютере: нолик, единичка, без них не обойтись. Какая разница, из каких кодов ты состоишь? Важно, какая ты величина. Всё это условности, китайцы со своими инь и ян и то ближе к истине, чем наша козлоногая и бородатая терминология.

Ольга поняла, что теперь пора выяснять главное.

- Тома, а как, каким способом можно... ну, выйти на Него? – ей уже мерещился темпераментный Филиппов в Мефистофелевом маскарадном костюме.

- Видишь ли, я ведь не планировала заранее. Наверно есть и

другие... хм, «способы». Но мне они неизвестны. Я могу рассказать только свой. Попытка самоубийства. Не в смысле выпить пачку димедрола, в которой остались две таблетки, и лежать, зная, что в течение получаса к тебе придут. Это тебе не от армии закосить. Надо хотеть именно смерти, и делать всё по-настоящему, чтобы не оставалось реальных шансов. Тогда тебе могут дать шанс нереальный... Только, Оля, с чего это ты вдруг? Боже тебя упаси, тебе-то зачем! Тем более что у тебя всё равно ничего бы не вышло, что бы ты ни делала, получился бы прямой, естественный результат. Я это точно знаю, ведь, в сущности, то, что получаешь взамен, – это всего лишь знание.

- Но почему, я не поняла?! – у Ольги от обиды дрожала верхняя губа.

- Потому, что твоя душа уже продана, изначально, – ответила Мара.

Ольга хотела ещё что-то спросить, но не могла уловить, что именно, мысли проносились мимо одичалыми стадами на бешеной скорости. Но даже если бы их удалось загнать в стойло, среди них не нашлось бы единственной в этот момент спасительной – что Мара всего лишь сыграла очередную роль, а сама Ольга поработала суфлёром...

- Ну ладно, мне пора, – сказала Мара. – Звони! – будто знала, что у Ольги есть её номер телефона.

Ольга встала со скамейки одновременно с Марой и пошла по аллее в противоположную сторону, машинально отмахиваясь от тополиного пуха, густо летевшего в лицо. Природа поспешно избавлялась от истлевающих лохмотьев нежной весенней красоты, блёкли и осыпались соцветия сирени и каштанов. Ольге сделалось неожиданно больно за этот парк, который простоит теперь целое лето в однообразии зелёной тоски, приглушая неприметной серой пылью, копотью времени первозданный цвет молодой листвы, а тоску лишь усугубляя, пока не сгорит в обманчиво жарком огне неизбежной осени. Но за себя Ольге было ещё больнее. Вспоминались десять лет семейной жизни, которые прожила, как резидент в тылу врага, с компьютерной точностью вычисляя каждое слово и каждое движение каждой мышцы лица.

 твоя душа уже продана, изначально

И что взамен? Если бы Валера нанимал домработницу и проститутку, их совместные услуги обходились бы ему значи-ительно дороже! И страх, неотступный страх лишиться того, что имеешь. Вот и сейчас Ольге то и дело попадались на глаза юные девочки, воспользовавшиеся тёплой погодой, чтобы на людей посмотреть и себя показать (постаменты платформ придавали их ножкам горделивость монументов, заводных памятников эпохе мини-юбок). По летнему городу их будет ходить несметное множество, огромный аукцион расчётливо оголённых тел, шелковистых и грациозных. Как там пелось у Мары в "Я хочу тебя спасти"? Я умею останавливать время, как кровь, ну почему Ольга не сообразила спросить, а вдруг в этом есть доля правды!

твоя душа уже продана, изначально

Ольгино время проходит, уходит, сочится, течёт, истекает, как кровь. Это же неравная борьба, в которой победить может в лучшем случае Валерина рассудочность и нелюбовь к переменам. Ольга вспомнила слова Полины: "Не лезь к нему в душу, мало ли на что нарвёшься. Может, у него и вовсе нет души". Не всё ли равно, есть ли душа у Валеры, если у самой Ольги её, оказывается, нет!

твоя душа уже продана, изначально

твоя душа уже продана, изначально

твоя душа уже продана, изначально

Эта фраза, как некий гипнотический рефрен, застряла в Ольгином мозгу множеством копий и продолжала безудержно размножаться – теперь при малейшем движении мысли Ольга нарывалась на неё.

твоя душа уже продана, изначально

твоя душа уже продана, изначально

Но что же, если не душа, так бестелесно болит в пустотах межрёберного пространства, и на полшага впереди, и на полметра над головой? И что в таком случае то, что можно так выгодно продать, обретя взамен – новую судьбу? новую сущность? новый мир?

     Уж Ольга бы не продешевила!

П Р И Л О Ж Е Н И Е

Я ХОЧУ ТЕБЯ СПАСТИ

(песня в стиле «техно» из репертуара Мары Забавной)

В паутине жадных улиц, в узелках площадей –

как покорно ты спешишь, уже не помня куда!

В этом городе не видно одиноких людей,

в этом городе пасутся человечьи стада.

Ты внезапно понимаешь, что для них ты никто,

лишней тенью пробегая в чьём-то встречном мозгу.

Если, фарой не сморгнув, тебя раздавит авто,

алой краской по асфальту ты взбодришь их тоску.

Слышишь музыку в пути?

нет верней, чем эта ересь:

я могу тебя спасти,

если ты в меня поверишь.

Жизнь лежит перед тобой, как неоплаченный счёт,

в ней пространство искалечено инфляцией грёз.

А навстречу, как из раны, твоё время течёт,

солонея талым снегом и дождинками слез.

К ночи сумерки сгущаются в бетонный забор,

и манящие огни слагают надпись "не сметь".

Всё мерещится тебе какой-то выстрел в упор,

неожиданная, ни за что смерть!

Я хочу тебя спасти,

тусклый страх сорвать, как ветошь.

Я могу тебя спасти,

если ты в меня поверишь.

Я умею останавливать время, как кровь.

Я умею у пространства похищать миражи.

Только выбери себе один из новых миров,

только выбери его – и мне тихонько скажи.

Без тебя живые звёзды моих глаз не горят,

без тебя так беззащитна нежной кожи броня!..

Но по мне, как по асфальту, пробегает твой взгляд –

я такая же, как ты, и ты не веришь в меня.

Мы кричим своё "впусти"

с двух сторон единой двери.

Я хочу тебя спасти,

чтобы ты в меня поверил.

• Вперёд >