Лермонтова, семнадцать

• 

Подробности

Категория: Нина Кромина

Дата публикации

Автор: Kefeli

Просмотров: 1700

В избе было прохладно, потому что Федоровна экономила дрова. Наташа зябла. Накинув на плечи ватник, она смотрела в оттаявший кругляш зимнего окна. Мелкие снежинки, кружась, то опускались, то, подхваченные печным духом, опять поднимались в небо. Девочке казалось, что они увеличиваются, увеличиваются и потом превращаются в маленьких птичек. И Наташа вспомнила о синичках: «Они же мерзнут, голодные! Надо им крошек вынести!»

За печкой позвякивала посудой Федоровна. Сгорбленная, молчаливая, в туго завязанном темном платке, она теперь часто подолгу перемывала домашнюю утварь, переставляла ее с места на место. Иногда доставала из шифоньера узел с вещами и, развязав его, все смотрела, смотрела, словно никак не могла насмотреться.

— Вот, — сказала она вчера Наташе, — все, что надо, собрала, а смерть не приходит.

Мысли о последнем часе посещали Федоровну и прежде. И только дети, пожалуй, отвлекали ее от них. Бывало, она часами смотрела в окно на двух¬этажный, похожий на барак дом, на детишек, что гуляли во дворе подле или, прижавшись к деревянному забору, внимательно всматривались в идущих мимо прохожих.

То и дело кто-нибудь из детей, увидев женщину, кричал:

— Это моя мама!

— А это мой папа! — подхватывали рядом, указывая на показавшегося из-за угла мужчину.

Пешеходы обычно не останавливались и даже, как казалось Федоровне, старались побыстрее проскочить мимо.

Как-то детвора задержалась возле дома Федоровны.

— Бабушка, дай яблочка! — кричали они и смеялись, давая понять, что это всего лишь шутка.

Тогда-то Федоровна и приметила Наташу. Выше других, с густыми пшеничными волосами и какой-то взрослой грустью во взгляде. Девочка так смотрела на Федоровну, что той даже показалось, что девочка пытается в ней кого-то вспомнить. Кого-то из своих родных... На следующий день, едва Федоровна угнездилась на скамейке возле забора, к ней подошла Наташа и села рядом. Девочка молча смотрела в землю и даже не болтала ногами. Потом вдруг сказала, глядя куда-то в сторону, словно и не Федоровне даже:

— У меня вчера папка повесился. Теперь меня забирать на выходные некому.

— А ты ко мне приходи, — сказала Федоровна тихо, почти шепотом, и вдруг обняла Наташу.

С тех пор Федоровна стала по пятницам забирать Наташу из интерната, и пятница стала для Федоровны маленьким праздником.

Вскоре, однако, интернат закрыли, и девочка осталась у старухи. Как это получилось, почему Федоровне разрешили оставить Наташу у себя, сказать трудно…

Жизнь Наташи у Федоровны пошла спокойная, обыденная, сытая. Да только уж очень Наташе было скучно в избе без компании, шумных игр, ссор и примирений. Хорошо еще, сосед дядя Толя подарил им с Федоровной старый телевизор, а Наташе отдал свой мобильник.

— А звонить-то мне кому? — удивленно глядя на дядю Толю, спросила она.

— А матери?

— Так она ж меня бросила. Да и номера ее я не знаю.

Федоровна поспешила вмешаться в разговор. Строго глядя на Толю, сказала:

— Мать она и есть мать. Второй матери не бывает. Ты, Толь, ее мать поищи в городе-то. Наташа тебе фамилию скажет.

Свою фамилию Наташа хорошо знала: тетрадки ею подписывала, на уроках на нее откликалась, хотя и чувствовала себя всегда и везде только Наташей. Без всякой фамилии. У отца тоже была такая фамилия. Когда Наташа родилась, он сидел в тюрьме. Наташина мама, оставив маленькую Наташу деду, уехала не то на заработки, не то с каким-то мужиком за счастьем. Она, конечно, иногда появлялась у деда дома, и тогда Наташе становилось так радостно, что хотелось петь, правда, если только мама была трезвой.

Потом, когда дед умер, мать забрала ее в поселок возле станции, где их пустил к себе жить дядя Саша первый. Этот дядя Саша, после того как от него ушла жена, из дома не выходил, лежал на топчане. Мама покупала липкое, сладкое вино, и они с дядей Сашей его выпивали. Дядя Саша зарастал щетиной, и глаза у него делались все голубее. А когда стали совсем как небо, он умер. После похорон пришла жена дяди Саши первого и сказала:

— Нечего вам тут! Идите отсюда.

И они с мамой поехали в деревню, где мама жила когда-то. Шли долго. Помнится, перебирались через глубокий овраг, заболоченный ручей. Мама почему-то спешила и тянула Наташу за руку. Возле черной избы с заколоченными ставнями мама остановилась. Вокруг торчали обгоревшие стволы деревьев и трава была по пояс и совсем зеленая. Мама сказала:

— Здесь мы жили. Теперь придется у людей угол снимать.

Тут Наташа увидела старые качели, все обуглившиеся, черные, и захотела немного покачаться, но мама крепко взяла Наташу за руку и повела отсюда прочь.

В деревне они с мамой стали жить у дяди Саши второго, у которого ноги не ходили, и мама за ним ухаживала. Мама и дядя Саша второй тоже пили, но теперь уже горькую водку. Так Наташа потом на суде и сказала. А мать сжала кулаки и закричала на нее, и тогда судьи приписали Наташу к отцу, который к тому времени уже вышел из тюрьмы... Это было так давно, что Наташа уже и не помнила маму. Ну, разве что ее светлые волосы и низкий, хрипловатый голос...

Наташа вглядывалась в снежинки за окном, и тут одна из синичек села на раму и постучала клювом по стеклу. В клюве у нее что-то было, какой-то клочок бумаги. Точно такие узкие бумажные полоски птички часто отрывали со столба возле интерната, на который потерянные мамы приклеивали свои объявления. Наташе даже почудилось, что синичка спрашивает ее: «Кому дать? Кому дать?»

— Мне, — ответила Наташа и открыла форточку.

Синичка прыгнула на оконницу, и прямо в Наташину ладонь упала бумажка с подтеками расплывшихся чернил.

Написанные на ней буквы прыгали, наскакивая друг на друга.

— Лер-мон-то-ва, один… — прочитала Наташа.

Цифра, написанная за единицей, совсем расползлась, но Наташа почему-то решила, что это цифра семь.

— А где это, Лермонтова, семнадцать? — спросила она Федоровну.

— У нас такой улицы нет. Это где-нибудь в городе. Подожди, вот Толя из командировки вернется, у него спросишь, он знает, — ответила Федоровна.

Но Наташа вдруг почему-то подумала о том, что это адрес ее мамы. А иначе зачем синичка принесла ей эту бумажку?!

Она вспомнила, что, после того как интернат закрыли и детей распределили по опекунам, какие-то женщины еще долго приходили к этому столбу и вешали объявления. Однажды Наташа сорвала такую бумажку, но на ней был нарисован кот, которого потеряли.

Наташа закрыла глаза и увидела перед собой женщину с соломенными волосами, говорящую хрипловатым голосом: «Доченька!»

Сжав в кулаке бумажную полоску, Наташа прошептала:

— Мама!



Этим утром Федоровна лежала на кровати, то и дело повторяя:

— Как же ты без меня будешь?

Правда, к обеду она, охая и тяжело вздыхая, все же поднялась и даже сварила щи.

И тут Наташа впервые почувствовала тревогу: «А что если Федоровна помрет? Как я тогда? Надо скорей ехать искать маму. У меня же есть ее адрес!»

Накрыв Федоровну одеялом, Наташа села рядом и сложила руки на коленях. Федоровна то и дело открывала глаза, словно проверяя, здесь она, вздыхала, что-то бормотала себе под нос. Из глаз у нее то и дело катились слезы, но какие-то маленькие и мутные…

Как только Федоровна уснула, Наташа оделась и поспешила на железнодорожную станцию.



Сидя в вагоне электрички, Наташа смотрела в окно, и ей становилось не по себе от широких снежных просторов, редких черных изб, покрытых большими белыми шапками, от одиноких людей, смотрящих на бегущую мимо электричку. Когда Наташа переводила взгляд на пассажиров, ей казалось, что все на нее смотрят с осуждением, неодобрительно качая головами. Тогда Наташа быстро опускала глаза и пыталась вспомнить мамино лицо, но ничего, кроме копны светлых волос, не могла вспомнить…

Если в вагон входила какая-нибудь женщина, Наташа думала: «А вдруг это мама?» — и пристально вглядывалась в нее, в ее волосы, если, конечно, те можно было разглядеть за шапками и воротниками…



Город напугал Наташу. Низкие темные дома, грязный снег, редкие фонарные столбы, тихо, пусто. На площади перед зданием вокзала стоял красный фургон с надписью «Пицца», на котором был нарисован веселый повар в белом колпаке, тянувший Наташе большую, чуть подрумяненную пиццу с ломтиками ветчины, кусочками грибов и еще чем-то, Наташе не известным. Она вдруг уловила в морозном воздухе запах свежего хлеба. Проходивший мимо мужчина в длинном черном пальто и шляпе с широкими полями, почти закрывавшей его лицо, мельком посмотрел на Наташу, и от его взгляда девочке стало не по себе.

Наташа шла вдоль унылой одноэтажной улицы с темными окнами, шла, засунув руки в карманы, и влажными от волнения пальцами сжимала в руке бумажку с адресом и кусочек сахара, который вынула из сахарницы, едва только Федоровна заснула. Сахар Наташа взяла потихоньку, чтобы Федоровна не заметила.

«Конечно, — думала она, — Федоровна ничего бы и так не сказала. Но удивилась бы, зачем мне сахар в карман. Подумала бы, что я куда-то собралась или мне опять плохо и надо вызывать „скорую“, делать мне укол. А если б я ей сказала, что это синичка мне принесла мамин адрес и мне надо ехать, то нахмурилась бы и не отпустила меня… И все же что я скажу маме, когда увижу ее? А что если она меня до сих пор не простила и будет кричать как тогда, на суде? Но ведь тогда я была еще маленькая и глупая. Лермонтова, семнадцать, Лермонтова, семнадцать…» — повторяла она про себя.



Табличек с номерами домов ни на одном не было, прохожих, которые могли бы подсказать, — тоже.

На привокзальной площади ей, правда, пытались объяснить, как пройти на улицу Лермонтова, но Наташа так волновалась, что толком ничего не поняла. То и дело Наташа останавливалась возле огромных рекламных щитов. Она видела их впервые. На одном из них была изображена женщина с распущенными волосами, в красном платье. В руке у нее был микрофон, который она держала как эскимо, собираясь не то лизнуть, не то откусить от него. «С песней по жизни!» — по слогам прочитала Наташа и все смотрела на женщину, на ее голые руки и шею. Смотрела скорей с удивлением; зачем она здесь, почему? Нет, эта красавица попала сюда по ошибке. «А может, она специально явилась сюда, чтобы кого-то обмануть? — вдруг подумалось Наташе. — Но разве такие красавицы обманывают?» Послышался гул мотора, Наташа повернулась и увидела все тот же фургон «Пицца». Повар опять протягивал ей нарисованное лакомство, и Наташа нахмурилась, еще крепче сжав в ладошке кусочек сахара. Она бы уже давно съела этот сахар, но он был ей нужен не для еды, и она терпела…



Незаметно стемнело. Наташа уже почувствовала знакомую слабость, у нее кружилась голова. Стало холодно и немного страшно. Она думала: «Федоровна, наверно, уже волнуется».

Кто-то шел ей навстречу и пристально смотрел на нее из-под широких полей своей черной шляпы. Странно, это был тот же самый мужчина в длинном пальто, которого она уже встречала в этом городе. И тогда он тоже шел ей навстречу.

— Ты что, кого-то ищешь? — строго спросил он.

— Нет, — испуганно ответила Наташа, и ее рука до судороги сжала бумажку с адресом и кусочек сахара.

— Нехорошо говорить неправду!

Мужчина стоял и в раздумье смотрел на нее. Наташа опустила голову и быстро пошла вперед.

В палисаднике одноэтажного дома с обвалившейся штукатуркой Наташа заметила женщину с лопатой. Та, в оранжевом жилете, платке, из-под которого лезли в лицо волосы, очищала дорожку от снега. Махнув несколько раз лопатой, женщина закашлялась, достала сигареты, зажигалку, закурила, сделала несколько глубоких затяжек. Закашлялась глубоко, со звоном. Потом, в изнеможении погасив сигарету о сучок дерева, убрала окурок в карман и принялась вновь монотонно отбрасывать снег. Вероятно, почувствовав на себе Наташин взгляд, она замерла и медленно повернулась.

— Кого тебе? — спросила она грубым, хрипловатым голосом.

— Маму, — тихо выдавила из себя Наташа.

— Здесь нет никакой мамы, — раздраженно сказала женщина.

— А Лермонтова здесь есть? — почти прошептала Наташа, вынула из кармана руку и разжала ладонь, чтобы показать бумажку с адресом. Оплывший кусочек сахара тут же упал и глубоко провалился в снег. Но Наташе было теперь не до него. Она увидела, что буквы на бумажке совсем расплылись, так что не осталось ни одной, и ей вдруг стало ясно: теперь никто не поверит в то, что синичка принесла ей адрес мамы и что она, Наташа, ее дочка. И Наташа заплакала.

Женщина отвернулась и стала опять закуривать, но теперь у нее дрожали руки и огонек все время гас.

Втянув голову в плечи, Наташа побрела прочь, чувствуя слабость и волнами подкатывающую к горлу дурноту. Ноги подкашивались, и Наташа боялась упасть. Сейчас ей нужно было остановиться и за что-нибудь ухватиться, но всюду лежал только снег…

Навстречу ей шел прохожий. Это был все тот же мужчина в длинном черном пальто и широкополой шляпе, под которой не было лица — одно только черное пятно. Мимо по проезжей части почти бесшумно полз фургон «Пицца», а сама Наташа словно плыла по воздуху. И ей было очень плохо.

Она вдруг села на снег и тихо, одними губами позвала:

— Мама...

— Девочка, что с тобой? — крикнула женщина с лопатой. Голос слегка дрожал.

— Ничего, — шепотом, не оборачиваясь, ответила Наташа, продолжая всхлипывать.

А мимо все ехал и никак не мог проехать фургон «Пицца», и мужчина без лица все шел на нее, раскачивая свое длинное черное пальто, и Наташа уже слышала, как ее мама говорит ей:

— Наташа, доченька…